Дальтоник - [21]

— Я тут заболталась с Анной-Марией, — сказала Кейт. — Но уже ухожу.

— До свиданья, — проговорил Энди. — Берегите себя.

Энди Стоукс осторожно закрыл за собой дверь кабинета. Начинала болеть голова, а встреча с Кейт только усугубила боль.

Кошмар! Какой-то кошмар! Ричарда нет. Что теперь?

Он вдруг вспомнил знаменитую реплику, которую Марлей Дитрих бросила Орсону Уэллсу в фильме «Печать зла»: «Вы свое будущее уже израсходовали».

Сущая правда.

Стоукс открыл ящик стола. Где-то здесь должен быть аспирин, если только Анна-Мария не засунула его куда-то, когда наводила порядок. Она любит это делать.

Не найдя таблеток, он выпрямился и вздохнул. Придется принять что-нибудь посильнее.

Вспомнил о доме, и настроение испортилось окончательно. Там жена, вечно чем-то недовольна, ворчит.

К черту аспирин. Стоукс воодушевился и начал складывать бумаги в кожаный дипломат.

— Я ухожу, — сказал он Анне-Марии. — У меня назначена встреча.

Секретарша посмотрела на него покрасневшими от слез глазами.

— Вы еще вернетесь в офис, мистер Стоукс?

— Возможно. В конце дня.

Кейт попросила таксиста высадить ее за несколько кварталов от Шестого участка. Ей хотелось немного пройтись, подумать.

Небо над головой было таким же серым и тусклым, как и все последние недели. Куда подевалась знаменитая золотая осень Нью-Йорка? Где ясное голубое небо, какое фламандские художники изображали в своих сельских пейзажах?

Она сосредоточилась на разговоре с Анной-Марией. Стоукс — бездельник, это очевидно. Возможно, Ричард собирался его уволить и сообщил ему об этом. Неужели это повод для убийства? Маловероятно.

Кейт бросила взгляд на серое небо. В любом случае посещение офиса Ричарда стало для нее очередным испытанием, и она выдержала его.

В Челси, как всегда, царило оживление. Большинство прохожих были коротко стрижены и одеты в кожу. Как мужчины, так и женщины. Что неудивительно, поскольку этот район с недавних пор стал мировой столицей геев.

Кейт миновала два новых шикарных ресторана и притулившиеся рядом винные погребки, каким-то образом выжившие здесь. Именно это нравилось ей в Нью-Йорке больше всего. Его многообразие и терпимость. В фундамент этого суматошного города замешано многое. Человеческая щедрость и алчность, мечты, разочарования и, как ни странно, большое количество доверия. Хотя после одиннадцатого сентября он стал вести себя осторожнее. Кейт тоже теперь смотрела на городские символы — Эмпайр-стейт-билдинг и статую Свободы — совсем другими глазами.

Она вышла на Восьмую авеню и остановилась, осознав, что именно здесь стояла в тот день, когда ее славный город, доселе казавшийся воплощением защищенности, подвергся атаке террористов.

Кейт заходила в школу неподалеку по делам фонда, когда самолет врезался в первую башню. Выскочила на улицу и с сотнями других, ошеломленная, наблюдала, как черные клубы дыма окутывают горящие монолиты, заволакивая безоблачное голубое небо.

Но больше всего ей запомнился крик, который издали одновременно тысячи людей, когда башни начали рушиться. Она чувствовала легкий озноб даже сейчас, глядя на то место, где прежде они стояли.

В течение нескольких недель после трагедии Кейт не могла удержаться от слез, проходя мимо временных мемориалов погибшим героям у пожарных станций.

Но Нью-Йорк выжил. Должна выжить и она.

Потери для нее начались рано. Вначале мать, а следом отец, у которого обнаружили рак. Кейт ухаживала за ним до самого конца. Готовила еду, хотя он почти не ел, убирала, делала уколы обезболивающего.

Она ускорила шаг. Впереди уже виднелись припаркованные полицейские автомобили. До Шестого участка оставался один квартал.

Эту массивную двойную дверь Кейт впервые открыла больше года назад, после гибели Элены.

И вот теперь погиб Ричард. Так что придется открыть опять.

Шеф Особого манхэттенского отдела по расследованию убийств Флойд Браун-младший откинулся на спинку удобного кресла — хорошая мебель — это одна из льгот, какими пользуется начальство, — и повторил вопрос:

— Макиннон, вы уверены, что выдержите?

Он назвал ее девичью фамилию, потому что Кейт сама попросила его об этом, когда они вместе работали по делу Живописца смерти.

Кейт посмотрела сначала на календарь спортивного клуба «Сьерра», затем на пробковую доску над столом Брауна со страшными фотографиями двух растерзанных женщин в Бронксе. Те, что с Ричардом, он, наверное, убрал перед ее приходом.

Часы на стене были точь-в-точь такие же, как в палате матери тридцать лет назад.

— Чем она больна? — спросила Кейт отца, когда они шли по больничному коридору.

— У твоей матери… расстроена психика, — буркнул он, почти не разжимая губ. Костяшки на руке, сжимавшей букетик цветов, побелели. Потом он оставил цветы на столике рядом с постелью, даже не попросив вазу с водой, чтобы их туда поставить. После их ухода цветы, наверное, выбросили.

Кейт смотрела на свою красавицу мать, такую бледную, слабую и молилась про себя, чтобы она поскорее выздоровела, хотя в глубине души уже знала: они видятся в последний раз.

Украдкой глядя тогда на часы, Кейт прикидывала, сколько времени осталось до ее двенадцатого дня рождения. Получалось, что меньше суток. Большого значения это не имело, потому что отмечать его никто не собирался. Смена у отца в участке длилась сорок восемь часов, а мама лежала в этой специальной клинике «для тех, кто с проблемами», как объяснила тетя Патси.