Дальше в лес… - [5]

Они отшатнулись от моего ложа с перепуганными мордами.

— Я ж говорила, что пусть уж лучше молчит! — напомнила Нава.

Вообще-то мне казалось, что в раю ни болеть, ни вонять не должно. Но я имел в виду придуманный рай, а у вас, видимо, настоящий, который просто другая жизнь… после смерти… Я согласен — лишь бы с Настёной вместе… Ну, пусть с Навой, если вы ее так назвали. Леший знает как я сюда попал!..

Тут в мыслях повторно крутнулось: «Леший знает!..» Я замолчал, глядя на перепуганных мужиков, а они с опаской взирали на меня, будто я матерился, как самый распоследний люмпен. Вспомнилось из Классиков: «Г оно и сеть Г. Люмпены. Флора…» Хотя Флора не материлась — она просто говорила на своем языке… Социум не может без социальных полюсов — без них он перестанет быть социумом. Весь вопрос в том, как далеко они разведены.

А у меня зудело в мозгу: «Леший знает!.. Леший знает!..» И я попытался вызвать образ многоколенчатой физиономии.

И она нагло высунулась из неведомых глубин памяти и произнесла коронную фразу.

— Я тебе роль предлагаю, Кандид, — сразу взял быка рога Леший, когда меня к нему доставили.

Он умел с людьми разговаривать, даже если они выпали из человеческого образа. И рога обламывать умел. Я моментально вспомнил, что меня к нему именно «доставили», ибо сам я передвигаться не мог.

«Клоаку», из коей был извлечен, я живописать не буду, ибо сие — интимное и антиэстетичное, а я, как человек искусства, придерживаюсь концепции «спасительности прекрасного и убийственности уродливого». У каждого своя «соломинка». Да и нет в ней ничего интересного.

— Finita la comedia, — театрально произнес я спотыкающимся о зубы языком. — Кончился Кандид, одно дерьмо осталось. Не игрок я больше. Найди другого…

И тут до меня дошло, и я взревел, если мой болезненный хрип можно назвать ревом (однако дело не всегда в силе звука, но часто в силе чувства — это нам, актерам, хорошо известно):

— Эй вы, апостолы волосатые, Кандид я! Слышите, Кандид!

— Нельзя! — надтреснутым голоском неожиданно взвизгнул Старец. — Нельзя такие слова произносить! Потому что вредно! От таких слов можно подумать то, что нельзя, а то, что нельзя, нельзя думать!

А остальные будто по стенкам размазались от моего вопля. И что я такого сказал?..

Я понял, что эта бледная поганка бывшего мужского рода меня осуждает, и со всей своей теоретически мужской убедительностью ответил ему:

— А поди-ка ты, плесень серая, на хрен, а не нравится — можешь отправляться на редьку или на морковку, смотря что твоему морщинистому геморроидальному заду больше по проходу.

Старец, продолжая бормотать что-то под нос, тоже размазался по стенке, но что любопытно — никто не покидал Навиной землянки. Я разглядел наконец, что это землянка. Ну, или что-то вроде, из почвы сделанное.

А рожа Лешего так и висела на персональном экране моего сознания. Личный бред.

— Я своих решений не меняю, ты знаешь, — ничуть не смутился Евсей Евсеич Леший, титан мирового кино. Или, как это искусство ныне официально называют, фантоматографа.

Ярчайший представитель Классики, главный консерватор фантоматического мира. Он считал все компьютерные технологии искусством низшего сорта, не отвергал полностью, поскольку использовать их выгодно, но откровенно морщился, используя. Он был хранителем и творцом Игрового Кино, не единственным, но выдающимся. А я — актер игрового кино, стало быть, он мне — кормилец, поилец, благодетель и отец родной.

Ежели извлек, значит, я ему понадобился. Хотя, возможно, и о кадрах заботился. На будущее.

— Эй, вы, — обрадовался я информации, услужливо подсунутой мне проснувшейся, хоть и с бодуна, памятью. — Я — актер! Я великий актер Кандид! Мне даже фамилия не нужна — я единственный Кандид в кино! А может, и в мире. По крайней мере никакой информации о тезках ко мне не поступало… Вы знаете, что такое кино? Да откуда вам в вашем подозрительно пахнущем раю знать о кино?! Вы и языка-то человеческого не разумеете… Впрочем, что это я на вас ору? Извините, — осадил я своего не в меру расходившегося скакуна эмоций.

Старец, видимо вдохновленный понижением моего тона, заикнулся:

— Незь-зь-зь…

Но я пресек его поползновения на корню:

— А ты, старый сморчок, не зязякай здесь, я ж вижу, что ты мою Наву обижаешь.

Старец, ворча, спрятался за спину Кулака, который восхитился:

— Во шпарит, шерсть на носу! Как сорока-балаболка! Жаль, что ни слова разумного. Что-то с головой у него, Нава! Не так ее, наверное, Обида-Мученик приставил обратно, а ты не посмотрела.

— Посмотрела я, — не полезла за словом в карман Нава. — Все правильно! Да и не отвалилась у него голова, а только рана на шее большая была.

Пока они выясняли отношения, я погрузился в приоткрывшиеся вдруг бредовые глубины памяти, где внимал Лешему:

— Если я предлагаю тебе роль, значит, никто другой на нее не подходит. Да и чем в собственном дерьме копошиться, лучше делом заняться. Легче не будет, это я тебе обещаю. Свою порцию страданий получишь с избытком. Тебе ж пострадать надо, искупить неискупимое, знаю я ваши артистические натуры. Обеспечу тебе достоевщину по горло и по глотку — нахлебаешься… — (Добрый человек Леший — всегда ближнему в трудную минуту поможет.) — Хотя нет твоей вины в случившемся. Но потребность души мятущейся я понимаю. Я знаю, что тебе нужно, поэтому, если будешь сопротивляться, найду способ убеждения… А алкоголь и наркота еще никому облегчения не давали — способ самоубийства для трусов.