Дальше солнца не угонят - [7]

Любка удержала ломик в Сенькиной руке, с вызовом, но сдержанно сказала:

— Что, меня захотел? А этого не видел! — и сунула ему под нос фигу.

Сенька выразительно посмотрел на дружков, те схватили Любку под руки и вытолкали на штрек, за дверь.

Любка бешено заколотила по ней кулаками.

Степка прижался к стене в -углу кладовки, от страха его трясло.

Сенькины дружки выволокли его на середину кладовки, сбили с ног, и Кудрявый методично, с ожесточением стал бить Степку хромовыми сапога­ми в бока, приговаривая: "Вот тебе, падло! Ты знаешь, что она воровка? Ты знаешь, что она воровка? — и опять прицеливалея сапогом под левый бок.— Не знаешь? Так знай!"

Степка извивался, сжимался в комок, прикрывая руками бока, голову, стонал и плакал.

Перестав бить, Кудрявый приставлял к Степкиной груди нож и делал жест свободной рукой, как бы намереваясь ударить нож по рукоятке:

— Будешь еще? — спрашивал он Степку.— А то ведь возьму — и вгоню...

Тот стонал, мотал головой, побледневший, с испариной на лбу.

— А ты знаешь, что тебе ее е ... не положено? А ну, повтори!

— Не положено,— еле простонал Степка и стал мочиться.

— То-то же, падло! — удовлетворенно, со злостью сказал Кудрявый и, выпрямившись, пошел к двери. Выйдя из кладовки и даже не глянув на Люб­ку, прошипел:

— Сейчас заходи, якшайся, а завтра — смотри: убью!

— На, на, убей! — рванула на своей груди кофту Любка.

— И ... убью! — снова повторил Сенька и направился с дружками к цен­тральной штольне.

— Вы — не воры! Вы — суки! — в отчаянии крикнула им вслед Любка и бросилась в кладовку.Сенькины дружки было остановились, готовые рвануться за ней, но Кудрявый их удержал, сказал, усмехнувшись: "Ша, гаврики, придет время — под ,,хор“ пустим... никуда не денется!"

— Степушка, милый! — плакала Любка, уткнувшись в Степкину грудь.— Суки все, Степушка, суки! И все из-за меня: хотят, чтобы я им каждому подворачивала... Не выйдет!

— Иди, иди, Люба, а я сейчас встану, только отлежусь,— тихо постанывал Степка.

— Никуда я не пойду, Фитиль несчастный! — злилась Любка на свое бессилие чем-нибудь помочь ему.— Работа не медведь,— переходила она на дружелюбный тон,— ее можно и завтра посмотреть,— и снова припадала к Степкиной груди.

Прибежала Машка Копейка, поохала, повздыхала, обозвала Сеньку пара­зитом, кошкоедом и выкатилась из кладовки, пообещав Любке выцарапать ему глаза.

На следующий день Степка заболел. В барак приходил тот же доктор, принимавший Степку в лагерь. Выяснив, что у того вывихнута рука и на теле масса синяков, доктор все об этом рассказал оперуполномоченному.

Вечером того же дня усталый, седеющий человек вкрадчиво расспрашивал Степку в больничке, кто же его все-таки избил, и не скрывал своего удовлетво­рения, когда тот ему ни в чем не сознался.

Вероятно, оперу давно опостылели такие дела. Драки на руднике были не редкость. Он посочувствовал Степке, сказав, что, когда тот поправится, пусть зайдет к нему в "домик", а он в свою очередь обязательно дознается, кто его избил, и накажет виновных. И было ясно, что все это говорилось для красного словца.

Степка провалялся в больничке всю весну, получал от Любки трогательные и нежные записки, искренние уверения в том, что она не имеет ни с кем дела по бабьей части, Сеньку ненавидит и его избегает, обходит стороной и ждет не дождется, когда ее Степушка выпишется из больнички. Кроме записок и свертков с едой однажды Любка с дежурным санитаром передала ему в буты­лочке из-под одеколона и спирту; очевидно, достала за деньги у вольнонаем­ных и пронесла в зону.

В течение месяца Степка душевно мучился, на Любкины записки не отвечал, но однажды, выпив спирт с дежурным санитаром у него в ка­морке, вдруг написал ей целое послание, что и он без нее жить не может и любит ее всей душой, но что им пока встречаться не следует, так как Сенька Кудрявый им прохода не даст, а лучше уж дождаться освобождения, ведь и осталось-то не так много, меньше года, он об этом и матери написал, пусть знает и о ней тоже, чего скрывать: кто-кто, а она-то его поймет. А что касается избиения его, то вовсе и не трус он, и, если бы пришлось с Сенькой драться один на один на кулаках, посмотрела бы, чья взяла. Уж получил бы он, змей полосатый, по заслугам, а с ножом да с дружками любому можно шею свер­нуть... сама же видела. Закончил Степка письмо почему-то двустишием из грустной песни — слышал в штрафнике. Там ее часто вечерами пели под гитару урки: "Черную розу — эмблему печали, при встрече последней тебе я принес... "

Степку выписали из больнички и дали освобождение от работы на три дня. От нечего делать он помогал дневальному добела мыть пол, с наслаждением отстукивал со швабры с резинкой грязную воду, сгоняя ее в сток у порога, таскал воду с колонки в питьевой бачок, мыл теплым чаем грязные алюминие­вые ложки и миски. Потом Степка шатался по зоне, заходил в столовку к знакомым поварам, говорил с ними о лагерных пустяках, вымыл им котлы для ужина. Те его за это угостили лапшой с мясом и даже дали головку чесно­ка, вероятно, кто-то из них получил посылку.

Подходил Степка и к женской зоне, садился на ту же самую скамейку, где не раз поджидал по утрам Любку и женщин с пустыми ведрами. Сейчас воду таекали уже новые доходяги и принимали ведра у проволоки от них незнако­мые Степке женщины.