«Дальше… дальше… дальше!» - [17]

Сталин. Генерал, если вы такой апологет методов товарища Сталина, почему вас не было среди группы эмигрантов во главе с Маклаковым, которые весной 45-го года в Париже пришли к моему послу Богомолову и заявили, что признают мое правительство как национальное правительство России?

Деникин. Признавая целесообразность методов и средств, которые мы только предполагали применить, а вы, применив, преуспели, я тем не менее категорически отрицаю ваше право на русский престол. Я считаю, что на русском престоле, неважно, как он называется, должен сидеть русский человек.

Сталин (задет). Николай Второй и все русские цари были очень русскими людьми? Вы шовинист, генерал! Не кажется ли вам, что сама постановка такого вопроса для такой многонациональной страны, как наша, просто безнравственна?

Деникин. Я человек прямой: есть вещи, которые мне у вас нравятся, а есть…

Сталин. Фейхтвангер в своей книжке о Москве 37-го года вспоминает ответ Сократа по поводу некоторых неясностей у Гераклита. Великий Сократ сказал так: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно».

КВАРТИРА ФОФАНОВОЙ. 15 часов

Ленин ходит по квартире, сосредоточен, угрюм. Поднимается Струве.

Перемена света.

Струве. Владимир Ильич, я хочу говорить с вами.

Ленин. Пожалуйста.

Струве. Сейчас три часа дня. Вы думаете о том, что ваше место сейчас не здесь, а в Смольном. Я хочу доказать вам, что, если вы так и останетесь здесь, это будет благом для России. Сейчас только три часа дня, еще все можно переиграть…

Ленин. Петр Бернгардович, а стоит ли тратить время? Я ведь вас так хорошо знаю, хотите, изложу вашу речь дословно? «Наш русский человек пока что раб, тому десятки причин…»

Струве. Мне не до юмора. Наш русский человек действительно пока что раб, и тому десятки причин. И вы, и мы хотим видеть его свободным человеком. Вы считаете, что для этого нужно изменить внешние условия, общественные обстоятельства, иными словами — необходима революция. Мы отвечаем вам, что, сколько раз ни менялись на Руси обстоятельства и условия, даже если учесть ваш Октябрь, русский человек все равно не меняется — рабство вбито в него накрепко. Почему же он не меняется? Потому что внутренняя сущность человека зависит не от обстоятельств, не от общественных условий, а от того, есть ли в нем высшее, духовное начало — «царство божие внутри вас есть». Пока человек сам не станет внутренне свободен, никакими революциями вы не сделаете его свободным. Начиная с декабристов и кончая вами, все русские революционеры были духовными братьями русской смуты, русского хулиганства. Потому что, возбуждая своими подвигами народ, они несли России одни только несчастья, ибо ничего кроме кровавого бунта и кровавой расплаты за него не породили. Вот где преступление русской интеллигенции, вот за что она должна принести покаяние и раз навсегда заречься возбуждать народ против власти. Истинное поприще русской интеллигенции не бунт и революции! Простите за библейскую мудрость, уверен, что это не ваш язык, но великий смысл, в ней заложенный, и вам открыться может: «Не здесь мы, чтобы проклясть тьму, а чтобы возжечь светильник!»

Ленин. Как человеку подняться с колен? Это, в конечном счете, и смысл, и содержание нашей революции. Как? Как превратить испуганного созерцателя в борца? Страшно. Тысячи видов страха. Как преодолеть? Я убежден, что человек формируется в деянии, в поступке, а не в столетнем стоянии на коленях перед иконой. И когда он поднимается с колен, чтобы сказать правду, сделать правду, примкнуть к правде, — именно в этот момент он изменяет общественные обстоятельства и изменяет себя.

Струве. Нет, Ульянов, это все выдумки немецкого еврея, перелопаченные на русский лад.

Ленин. Не стыдно ли, Петр Бернгардович?

Струве. Не стыдно. Я сам этим баловался, и я знаю, что говорю. Не для русской это почвы, она других семян жаждет, чистых, великорусских. Что, мы сами не можем придумать что-нибудь стоящее? Что, у нас нет в конце концов чувства национальной гордости?

Ленин. У нас есть это чувство. Но оно в другом. Русский народ доказал, что он способен дать человечеству великие образцы борьбы, а не только великие погромы, виселицы, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед сильными мира сего. И у нас есть чувство глубокого презрения к тем представителям русской интеллигенции, которые развязывают руки черной сотне против своей интеллигенции и своего народа.

Струве. Ничего другого я не ожидал.

Ленин. Так стоит ли?

Струве. Я думаю и о тех, кто слушает нас. Пусть думают.

Ленин. Пусть думают.

Струве. И ответят на главный вопрос: а верите ли вы, Ульянов, сами в то, о чем говорите? Верите ли в революцию, планируя ее самоотрицание? Обещаете народу демократию, хотя прекрасно знаете, что диктатуру пролетариата превратите в монополию на власть для одной партии, все остальные разгоните, печать запретите, террор развяжете, каждого мыслящего не так поставите к стенке…

Спиридонова. Одну минуту! Я должна вмешаться! Меня никто здесь не заподозрит в симпатиях к большевикам, но отмолчаться сейчас было бы безнравственно. У господина Струве короткая память. Ленин никогда не думал и не говорил о диктатуре пролетариата как об однопартийной системе. Более того, предлагая нам в декабре 17-го пропорциональную систему выборов, он говорил, что Советская власть дает возможность трудящимся, если они недовольны своей партией, переизбрать своих делегатов, передать власть другой партии и переменить правительство без малейшей революции. Вы же это прекрасно знаете… От всех партий большевики требовали только одного: признания основных декретов Октября и отказа от вооруженной борьбы с Советской властью. А что в ответ? Вся доза свободы, которая была предоставлена партиям, все время использовалась только для того, что на юридическом языке называется стремлением к низвержению существующего строя. Какое правительство, я вас спрашиваю, смирилось бы с этим? Вы бы смирились? Мы бы смирились? Никогда! Можно только дивиться долготерпению большевиков. Октябрь был чистым источником, его замутнила гражданская война. Поэтому не надо, господин Струве, изображать из себя святую невинность, вы мужчина с опытом: и с Лениным за одним столом посиживали, и у Врангеля в министрах побывали, и нам тут про непорочное зачатие рассказали. Мы все несем ответственность за то, что реальная возможность конституционной смены партий у власти, которую предлагал нам Ленин, была утрачена. Ну, а когда случился Кронштадт и все наши партии его поддержали, ответ большевиков был однозначен — партии были запрещены. И тем не менее Ленин в 22-м вновь вернулся к мысли о легализации меньшевиков.