Дальний край - [25]

— Ну уж, это милости просим! Покорно благодарю.

Федюка обозлился, что его заподозрили в афишировании либерализма, а насчет декадентов быстро забил отбой: Бог с ними, в сущности, ему все равно.

Но Лизавета не унималась. Она тормошила теперь Петю.

— Ну докажите же ему… новое искусство… ну, я не умею выражаться… Бальмонт… например, плох?

Федюка смутился: мало он читал на своем веку.

— Да, Бальмонт… Ну, это разумеется.

Случалось, что Федюка предлагал прокатиться к Яру, в Стрельну. Лизавета редко это одобряла, но иногда ездила. Бывало весело, но разрушительно для Петина кошелька.

Из таких вечеров один отразился на всей его жизни.

Было это тоже после лекции в клубе. Зина позвала их к себе. Федюка заикнулся было о Московском, но Зина сказала, что у нее есть абсент и ликеры — и Федюка стих.

У подъезда на них набросились лихачи. Федюка отверг их.

— На запаленной лошади не поеду, — сказал он. — Я не дурак.

Наняли просто хороших извозчиков и покатили. Только что выпал снег, пахло, как сказал поэт, разрезанным арбузом. Петя сидел с Лизаветой рядом, в санках, и у него было такое чувство, что надо хохотать, что–то сделать страшно–глупое и страшно–милое, что возможно только сейчас и никогда больше. Лизавета вся играла и жила.

— Хотите, я выпрыгну? — сказала она. — Думаете, трудно? Выпрыгну, и обгоню лошадь?

Петя хохотал, держал ее за руку и знал, что если поддразнить, подзадорить эту сумасбродную голову, — то, конечно, она выскочит — и не только с извозчика, прыгнет и с Ивана Великого.

— Нет, — сказал он тихо: — не прыгайте.

Извозчики остановились у большого углового дома. По нелепой, темной лестнице взбежали все наверх, в четвертый этаж. Зина отворила дверь ключом.

— Раздевайтесь, — сказала она, — но тихо. Жильцов не будить.

Зина занимала довольно большую квартиру; в разных–нибудь из жильцов роман.

Сейчас Зинино сердце начинало пылать к одному студентику, — и она была весела.

Ее собственная комната была большая, с фонарем на улицу. Сюда она провела гостей и шепнула:

— Минутку. Ликер, все притащу. Федюка, помогайте.

Федюка, поколыхивая толстым животом в красном жилете, на цыпочках вышел. Петя остался один с Лизаветой. В стеклянном фонаре было полусветло; за облаком бежала луна; ее дымный, зеленоватый свет отблескивал в зрачках Лизаветы, делал таинственным и милым этот обыкновенный фонарь.

— Ну, — сказала Лизавета, с тихим смехом, слегка глухим голосом, — и взяла его за руку. Петя тоже улыбнулся. Что–то туманное и горячее волновало его.

— Ничего. А вы?

— И я ничего.

И оба захохотали и стали смотреть на переулок, весь потонувший в снегу, старый, седой. Голова Лизаветы была совсем рядом с его головой, и он вдохнул мягкую теплоту ее тела.

В это время вошла Зина. Из большой комнаты их не было видно; Зина засмеялась.

— Если вы целуетесь, — сказала она: — ничего, только чтобы Федюка не подсмотрел.

— Дура, — закричала Лизавета: — какая дура!

И, хохоча, она выскочила, повисла у Зины на шее, заболтала в воздухе ногами и так толкнула ее, что обе рухнули на парадную Зинину кровать. Лизавета щекотала ее, кусала и, кажется, душила. Зина задыхалась, тихо визжала, старалась столкнуть с себя Лизавету. Но Лизавета разошлась.

— А-а, дразнить меня, дразнить, — вот тебе! На, еще, еще!

И когда, наконец, она соскочила с кровати, Зина едва дышала, а Лизавета подпрыгнула, закрутилась, и в ее блеснувших глазах Петя прочел что–то буйно–вакхическое, точно, правда, в ней была менада.

— Фу, какая мерзавка, — говорила Зина, подымаясь и оправляя волосы. — Бог знает что устраивает.

Но скоро сама Зина поступила так же. С Федюки сняли сюртук, посадили его на ковер, голову обвязали салфеткой, что должно было значить — венец. Потом Зина притащила волка с красной каймой — старенький свой коврик — и завернула в него Федюку. В руку вместо тирса дали зонт, — получился Бахус. За все эти мучительства позволили распоряжаться ликерами, что дало Федюке много радости. Зина же с Лизаветой изображали безумиц и якобы с тимпанами скакали вокруг. Потом решили обратить в Диониса Петю и растерзать его. Петя хохотал так, как давно ему не приходилось. Здесь, в этой удивительной, полутемной комнате, среди чудаковатых людей, ему представлялось все славным и легким, таким легким, будто вернулось его детство, когда только человек и чувствует себя таким.

Соскочили тяжелые мысли, и казалось, — этот смех, эта радость здоровья, молодости и есть самое настоящее.

И Петя пил, прыгал через Бахуса, выделывал всякие пустые и невинные штуки.

Так возились они часов до трех. Наконец, Зина стала зевать, да и Лизавета приустала. Один Федюка не трогался с места: его пришлось раскачивать.

— Я Бахус, — говорил он. — Захочу, так вот и не уйду.

— Уйдешь, уйдешь, голубчик, — сказала Зина покойно: — выкурим.

Федюка был недоволен, что выпроваживают, но повиновался. Поехал он в клуб.

— Ну, а вы ее провожаете? — сказала Зина Пете, подмигнув. — Желаю успеха!

Петя с Лизаветой вышли на улицу молча, и молча шли. Переулок был еще тише. Луна стала ярче, покойнее. В сквере около церкви деревья стояли под безмолвным убором серебра, и в молчании ночи, в светлых безлюдных улицах было что–то волшебное. Точно эта ночь существует однажды, и однажды есть Лизавета, мягко шагающая рядом по хрустящему снегу; однажды есть жизнь, еще такая молодая и полная света. Петя чувствовал, что его душа перегружена чем–то: в молчании Лизаветы, ее слегка даже робком шаге он улавливал то же.