Дальние края - [6]
Когда по дороге они останавливались передохнуть, вокруг комбайна собирались и стар и мал. Люди разглядывали машину, расспрашивали дядю Тоана, гладили комбайн руками и удивлялись. Они расхваливали умную машину на все лады и мечтали вслух: когда же у них в деревне, в их кооперативе, тоже будет свой комбайн? И Хоа чувствовала великую гордость, все равно как в то утро, когда усаживалась на комбайн в Хайфоне под восхищенными взорами мальчишек.
Дядя Тоан сидел впереди, за рулем, а Хоа позади него, справа. Так и вез их комбайн вот уже третий день. Три дня подряд на комбайне — это, пожалуй, многовато. Но было все равно интересно: по обе стороны дороги то и дело сменялись живые картины, куда красивее, чем в кино. И все-таки Хоа очень волновалась и каждый раз спрашивала:
— Дядя Тоан, скоро мы приедем в госхоз?
— Ну вот, — отвечал он, смеясь, — шесть лет отсидела за партой, и ничего, а на моем комбайне за три дня умаялась…
Наконец они подъехали к границе папиного госхоза «Единение». Здесь Хоа проведет каникулы.
Комбайн катил теперь мимо лысых холмов. Красные земли[6], на которых был расположен госхоз, простирались по сторонам и убегали вперед к самому горизонту, где зеленой стеной высились поросшие лесом горы, а за ними лежал как будто иной, неведомый мир.
Колеса крутились все медленней и тише, пока не остановились на краю дороги перед новеньким мостом. Белая известка, которой он был покрашен, казалась совсем свежей, хотя кое-где появилась уже желтизна из-за садившейся повсюду красной пыли. Мост был очень красивый, совсем как в парке. Под мостом бежала река Хеп.
«А вдруг, — подумала Хоа, — эта река и есть Лак-тхюи — Веселящийся поток, о котором написано в истории Лам-шонского восстания?»[7]
Русло реки преграждала плотина. Она отводила воду на поля. Поднявшаяся река разлилась широко, как озеро. Верхушки тростников склонялись над водой. В мягких лучах предзакатного солнца стебли тростника и их отражения в воде переплетались в причудливые узоры, напоминавшие резвящихся на серебристом зеркале огромных водяных пауков. Журавли и цапли отовсюду слетались сюда, в укромные заводи среди камышей. Точно невиданные белые цветы кружились они над водой, курлыча и перекликаясь друг с другом. Поднявшись из глубины, плескали по воде рыбы, оставляя широко разбегавшиеся круги.
Хоа, соскочив с сиденья, подбежала к мосту и словно растворилась в вечерней дымке, окутавшей дорогу, деревья и реку.
Дядя Тоан — он спустился на землю еще раньше — расправил плечи и сделал несколько энергичных вдохов и выдохов, разводя руки и снова соединяя их на груди.
Потом он поднялся на мост и стал рядом с Хоа. Широким жестом он обвел лежавшие вокруг угодья и улыбнулся:
— Видишь, как у нас здесь красиво. Тебе нравится?
Хоа, ничего не ответив, спросила его:
— А вы катаетесь на лодках?
— Да у нас и лодок-то нет.
— Отчего бы вам не построить несколько, лодок? Будь у вас лодка, я уплыла бы на ней далеко-далеко…
— Ребята из Союза молодежи тоже думали об этом. Но теперь самое главное для нас — урожай. До остального и руки не доходят. Государственный план… Ну, — да сейчас рановато еще толковать с тобой об этом, поживешь у нас месяц-другой и сама все поймешь.
Хоа широко раскрыла глаза и, не моргая, глядела на него, дожидаясь, что все-таки дядя Тоан хоть что-нибудь ей объяснит. Но он похлопал ее по плечу и сказал:
— Ладно, давай лучше спустимся к реке и умоемся, прежде чем явимся к папе.
В это время из-за реки донесся шум автомобильного мотора и частые гудки. Небольшая зеленая машина, похожая на жука, мчалась со стороны госхоза, поднимая красные клубы пыли. Мгновение спустя она была уже у моста и, сбавив скорость, переползла через реку. Но вдруг зеленая машина съехала на обочину, резко затормозил, и дверцы ее распахнулись разом, как всплеснувшие рыбьи плавники. Четверо мужчин спрыгнули на дорогу. Самый высокий из них в полинявших гимнастерке и брюках подбежал к Хоа:
— Доченька! Приехала! Наконец-то!
Хоа бросилась к отцу, обняла его, голос ее прерывался от радости:
— Папа!.. Папа…
— Доченька! Я так тебя ждал!
— Я тоже в школе каждую минутку ждала твоего письма.
Хоа прижалась к отцу. Мягкая рука ласково гладила ее по волосам. Но вдруг Хоа высвободилась из его объятий, счастливое лицо ее снова стало серьезным. Она посмотрела в глаза отцу и спросила:
— Ты что, уезжаешь?
Он вздрогнул, словно припомнив о чем-то, вовсе не подходящем для такой радостной встречи. И оба они, не сговариваясь, поглядели на стоявший у обочины зеленый «газик» с распахнутыми настежь дверцами. Попутчики отца слушали дядю Тоана и рассматривали комбайн. Хоа с отцом снова взглянули друг на друга. Папа выглядел расстроенным и грустным, он даже вроде чуточку постарел. Усы над верхней губой его вздрогнули: он хотел заговорить с дочкой, но запнулся, не зная, с чего начать. В общем, он совсем растерялся.
Но Хоа и сама догадалась, что он сейчас ей скажет. Она опустила голову, разглядывая красную растрескавшуюся землю, помолчала, потом спросила:
— Тебе надо ехать по делам, да?
Отец положил руки ей на плечи, худенькие и дрожащие, как у испуганного котенка.
