Далеко за полночь - [34]

И тут мне снова стало грустно.

Кажется, подумалось мне, она даже не видит своей арфы. Не слышит, что играет!

Так и есть. Ее руки словно сами по себе подпрыгивали и резвились в воздухе, щипали и дергали струны, они были похожи на двух старых пауков, которые быстро ткут сети, а потом порыв ветра рвет их, и пауки начинают ткать заново. Она просто дала волю своим пальцам, а сама глядела по сторонам, словно сидя у окна в доме напротив и лишь изредка бросая взгляд на улицу, чтобы присмотреть за своими руками.

«Ах…» — вздохнула внутри моя душа.

И вдруг:

«Вот он, твой шанс! — чуть не закричал я. — Боже правый, конечно!»

Но я сдержался и дал арфистке увязать в тугие снопы заключительные аккорды «Янки Дудль».

И тут с замиранием сердца я произнес:

— Вы играете потрясающе!

Мое тело сразу полегчало на сотню фунтов.

Женщина кивнула и заиграла «Лето на морском берегу» так, словно ее пальцы ткали узорное кружево прямо из воздуха.

— Вы на самом деле играете потрясающе, — сказал я.

Еще семьдесят фунтов долой.

— Когда играешь сорок лет, — ответила она, — уже не замечаешь.

— Вы так хорошо играете, что могли бы выступать на сцене.

— Ишь чего захотели! — Ее руки, словно два воробышка, ныряли меж нитей ткацкого станка. — На кой мне эти оркестры и ансамбли?

— Это работа под крышей, — сказал я.

— Мой отец, — говорила она, в то время как ее руки двигались туда и обратно, — сделал эту арфу, великолепно играл на ней сам и научил играть меня. Ради бога, сказал он мне, держись подальше от работы под крышей!

Пожилая женщина сощурилась, припоминая.

— Играй за, перед, вокруг стен концертных залов, — говорил мне отец, — но только не внутри, музыка там задыхается. Это все равно что держать арфу в гробу!

— А разве дождь не вредит вашему инструменту?

— Отец говорил: жара и влажность вредят арфам лишь внутри помещений. Выноси ее на улицу, пусть дышит, извлекай верные ноты и тембры из воздуха. Кроме того, говорил он, когда люди покупают билеты, каждый из них считает, что может освистать тебя, если ты не обхаживаешь его со всех сторон и не играешь для него одного. Будь в стороне от этого, говорил мой папаша, в один год они будут превозносить тебя, а на другой — ругать. Иди и сядь там, где они проходят мимо; если им понравится твоя песня — отлично! А те, кому не понравится, сбегут прочь подальше от тебя. Тогда, девочка, ты будешь иметь дело только с теми, кто по-настоящему к тебе расположен. К чему запирать себя в одной клетке с враждебными демонами, если можно дышать свежим ветром улиц с преданными ангелами? Но я разболталась. С чего это вдруг?

В первый раз она посмотрела на меня пристально, сощурившись, как человек, вышедший из темной комнаты на свет.

— Кто ты? — спросила она. — Тебе удалось разговорить меня! Что ты здесь делаешь?

— До последней минуты валял дурака, пока не вывернул вот из-за этого угла, — сказал я. — А мог бы Колонну Нельсона разнести. Мог бы по карманам пошарить в очереди у театра, раздвигая всех локтями, а вслед мне неслись бы стоны и брань…

— Что-то не вижу, чтоб ты этим занимался. — Ее руки принялись вить в воздухе следующий ярд песенной нити. — Что заставило тебя передумать?

— Вы, — сказал я.

Я словно выстрелил ей из пушки в лицо.

— Я? — переспросила она.

— Вы подняли этот день с мостовой, встряхнули его хорошенько и снова пустили бегать с восторженным криком.

— И это сделала я?

Тут я впервые услышал, как из мелодии выпали несколько нот.

— Или, если хотите, это сделали ваши руки, которые выполняют свою работу сами по себе, без вашего участия.

— Белье требует стирки, и ты его стираешь.

Я почувствовал, как мои ноги и руки снова наливаются свинцом.

— Не говорите так! — взмолился я. — Отчего мы, случайные прохожие, можем наслаждаться этой музыкой, а вы — нет?

Она покачала головой; руки ее замедлили свой полет.

— А вам-то какое дело до того, наслаждаюсь ли я?

Я стоял перед ней, и мне так хотелось повторить ей то, о чем говорил тот человек в баюкающей тишине паба «Дулиз», но как я мог? Как я мог описать тот ворох красоты, который на всю оставшуюся жизнь заполнил мою душу, рассказать, как я с игрушечным совком в руке раскидываю вокруг частички этой красоты, возвращая их миру? Стоило ли мне перечислить все свои долги перед теми людьми, которые говорили со мной со сцены или с голубого экрана, которые заставляли меня смеяться, плакать или просто давали заряд жизненной энергии, но никто из темноты зрительного зала не осмелился крикнуть: «Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, знай: я твой друг!»? Может, надо было рассказать ей про того человека, с которым я ехал в автобусе десять лет назад: он так легко и непринужденно заливался смехом, сидя на заднем сиденье, что все остальные, постепенно оттаяв, горячо и бесшабашно хохотали всю дорогу, но ни один смельчак не подошел к нему, не взял за руку и не сказал: «Ох, парень, ну и развеселил ты нас сегодня, благослови тебя Господь!»? Как я мог поведать ей о том, что она всего лишь часть огромного списка давних и неоплаченных долгов? Нет, ничего такого я не мог ей сказать. И тогда я начал так:

— Вы можете кое-что себе представить?