Далеко от яблони - [35]

Хоакин, жевавший ломтик жареной картошки, не ответил. Остывшая жареная картошка – ужасная гадость, но ломтики в его порции были горячими и хрустящими. Он сунул в рот еще один.

– Так вот, у меня для тебя новость: семью отринуть нельзя. Ты всегда будешь с ней связан.

Пальцем, мокрым от влаги запотевшего стакана, Хоакин вывел на столе какой-то узор.

– В самом деле? Расскажите это моей матери.

– Хоакин, – в голосе Аны сквозила нежность, – ты заслуживаешь того, чтобы в твоей жизни были родные люди. И Марк с Линдой тоже. Ты должен простить себя за все, что случилось.

– Не могу, – вырвалось у Хоакина. – Я не могу себя простить, потому что не представляю, каким был, когда все это происходило. Знать не знаю этого типа. Этого гребаного идиота, который все испортил.

Ана посмотрела на него с легкой печалью в глазах. Разумеется, она знала правду. Читала выписку из его больничной карты, полицейские протоколы, заявление от приемных родителей Хоакина, Бьюкененов.

– Я просто пытаюсь делать вид, что этого не было, – помолчав, сказал он.

– Вот как? И что, помогает? – поинтересовалась Ана.

– Ни черта. – Хоакин невольно усмехнулся. – Но, по крайней мере, в этом случае не страдает никто, кроме меня.

– Уверен?

Хоакин посмотрел в окно и ничего не ответил.

Ночью он проснулся от кошмара. Простыни и футболка промокли от пота, кровь бешено пульсировала в жилах – казалось даже, что его кто-то трясет.

– Тихо, тихо, малыш. Все хорошо. – Теплая ладонь Марка опустилась ему на плечо, заставила лечь обратно. – Все хорошо, только нужно проснуться.

– М-м-м, норм, – простонал Хоакин. Свет за закрытыми глазами был слишком ярким и резким, он как будто проникал под кожу.

Рядом с Марком стояла Линда. Она протянула Хоакину стакан воды. Посреди ночи, с распущенными волосами и без макияжа, она всегда выглядела более нежной и ласковой.

– Простите, – забормотал Хоакин. – Со мной все в порядке. Простите, что разбудил.

Марк и Линда уселись по обе стороны от кровати. Так он и знал, что они не уйдут. Семнадцать лет Хоакин мечтал, чтобы кто-нибудь был с ним рядом, а теперь, когда это наконец случилось, он хочет остаться один.

– Расскажешь, что приснилось? – спросил Марк. Первое время, пробуждаясь от кошмаров, Хоакин не переносил даже присутствия Марка в комнате. Наверное, это то, что Ана называет прогрессом.

– Я… не помню. – Хоакин потер лицо ладонью. Ему нужна чистая, сухая футболка. И новые мозги. – Забыл, когда проснулся.

Конечно, он соврал. Ему снились Майя и Грейс. Они стояли на берегу океана и кричали, а волны, накатывающие на песок, становились все выше. Хоакин рвался к сестрам, но как будто прирос к земле и мог лишь смотреть, как девушек смывает в море.

– Ты звал Майю и Грейс, – мягко произнесла Линда. – Видел их во сне?

– Не помню, – пожал плечами Хоакин.

Он знал, что Марк и Линда переглянулись поверх его головы. Если бы ему платили по доллару всякий раз, как они это делают, он бы уже давно купил собственный дом. И машину.

Еще двое вычеркнуты из его жизни.

– Получится поспать? – после долгой паузы спросил Марк, чья рука по-прежнему лежала на плече Хоакина. И он, и Линда были хорошими людьми, но Хоакину больше всего нравилось умение Марка молча ждать, не требовать немедленного ответа. Порой Марк чувствовал, что Хоакин способен сказать гораздо больше без слов.

– Да, все хорошо. – Он снова отхлебнул воды. – Простите, что разбудил.

– Не надо извиняться, – сказала Линда. – Все равно Марк еще не спал. Наверняка читал какую-нибудь ерунду в интернете.

Хоакин улыбнулся. Просто потому, что Линда рассчитывала на улыбку.

Грейс

Мать Адама, надо отдать ей должное, решила не выдвигать обвинений против Грейс. Любое проявление насилия в школе наказывалось крайне жестко, однако политика в отношении травли учеников была столь же суровой, и поскольку зачинщиком инцидента считался Адам, формально вину за случившееся возложили на него. (Кроме того, будучи матерью-одиночкой, мама Адама очень расстроилась, узнав, что ее сын изводил Грейс записью детского плача. После ее приезда в школу из-за двери кабинета директора некоторое время доносились гневные крики. Слышала ли их Грейс, неизвестно; мама приехала и забрала ее домой.)

Разумеется, администрация школы и от Грейс была не в восторге, но когда мама разговаривала с директором по телефону, Грейс из-за двери своей комнаты разобрала слова «гормоны» и «ребенок», которые, очевидно, наводили на школьное руководство непреодолимый ужас. Вдобавок Грейс наверняка знала, что стала первой забеременевшей ученицей за всю историю учебного заведения и что статистика подростковой беременности изрядно подпортит рейтинг школы.

В итоге стороны сошлись на том, что до конца учебного года Грейс будет находиться на домашнем обучении, а осенью вернется в выпускной класс. По правде говоря, для нее это решение выглядело не столько компромиссом, сколько подарком. Грейс вполне устроило бы, если бы ей и вовсе не пришлось возвращаться в эти стены. В глубине души она почти надеялась, что родители отошлют ее в одну из тех школ-интернатов на Восточном побережье, что всегда показывают в фильмах. Там она распрощается с собой прежней, простит себя за все промахи, начнет с чистого листа и станет новым человеком. Только от прошлого все равно убежать нельзя, как нельзя попрощаться с Персик. Грейс знала, что никогда не забудет Персик.