Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - [12]

Джерри вскочил, веером рассыпав по земле учебники и карандаши. Он протянул руки перед собой. Полчища хвойных деревьев внизу в зеленой сырой долине слушали, как он пел.

— Sanctus, sanctus, sanctus Dominus Deus Sabaoth. Pleni sunt coeli et terra gloria tua. Hosanna in excelsis[3].

Фараон положил голову на стенку и фыркнул, обдав мне лицо жарким дыханием.

— Хватит! Хватит! Бедный мистер Бингем, ты его убиваешь! Он в аго-о-онии.

— Kyrie eleison[4]…

— Это не латынь, жалкий ты невежда.

— А вот латынь!

— Да нет же, жалкий невежественный коротышка. Это греческий, и вставлено, чтобы путать тупых деревенщин вроде тебя. То есть, я думаю, что греческий. А может, и вавилонский.

— От невежды слышу. Дату битвы при Клонтарфе знаешь? Где тебе!

Я захохотал.

— А вот знаю. Мистер Бингем напичкан ирландской историей. Трагикомическая гаэльская история достойна изучения, мой мальчик, а потому не смежайте вежд. — Я решил, что неплохо передразнил его застегнутый на все пуговицы голос.

— Он что, правда так говорит?

— Еще хуже.

— Здорово, кошки-мышки. Удушен собственным воротничком!

— Ага!

У Джерри всегда была с собой губная гармоника, на которой он играл, как виртуоз. Он садился на корточки, закрывал глаза и прижимал ко рту гармонику, зажатую в ладонях. Пальцы его босых ног шевелились в своей особой пляске ликования. Он играл народные баллады — и чувствительные, и революционные, а также древние мелодии без слов, почти восточной сложности. Иногда я пытался напевать слова, которые он швырял мне уголком рта. Я набрался исторических сведений, которые, наверно, напугали бы мистера Бингема. Но чаще я просто лежал и блаженно слушал. Когда мы дрались, верх всегда оставался за ним, хотя со временем я научился драться заметно лучше, чем прежде, и отработал кое-какие приемы: раз-два, и готово! На лошади первенство принадлежало мне — то есть в смысле стиля. Моя посадка была безупречной, его — никакой, но он не придавал значения таким тонкостям. Впрочем, стиль — стилем, а моего Фараона он умел разгорячить. Задним числом все это выглядит сплошной идиллией, но я не сомневаюсь, что у нас бывали не только чудесные, но и безобразные минуты. Истинная дружба приемлет и безобразие рядом с красотой. Мне вспоминаются мгновения, вырывавшие меня из вялого одиночества моей привычной жизни, распахивавшие передо мной радость и страх бытия.

— В июне я кончаю со школой.

Мы лежали на вершине холма и следили за человеком, который шел под нами за плугом по узкому, длинному полю. Голова лошади клонилась вперед, словно в полной расслабленности, но ее большие копыта под белыми космами шерсти ни на миг не сбивались с четкого ритма. Пахарь курил трубку, и позади него завивалась струйка дыма. Чернота безупречно прямых борозд разливалась все шире.

— Почему?

— То есть как почему, дурачина? Потому что надо.

Я оторвал взгляд от пахаря с его лошадью и посмотрел на Джерри.

— Но ты же мой ровесник. Значит, еще ребенок. Мы же еще дети.

Он стукнул меня по затылку.

— Ну, мне-то ребенком оставаться недолго. И уж тогда держи со мной ухо востро и языка не распускай.

— А что ты будешь делать?

Он кивнул на пахаря.

— Вот это, наверное. Наймусь к какому-нибудь хозяину. Дома делать нечего: знай сажай картошку, выкапывай ее и ешь. Да уж это я столько лет делаю. А она корову доит. — Он задумался. — Может, удеру с цыганами.

Последнюю фразу он произнес словно вскользь, а потому я ничего не сказал про эту, на мой взгляд, упоительно романтическую идею.

— Она хочет, чтобы я завербовался в армию. — Он сплюнул, как всегда, совсем рядом со мной, и я нервно дернул ногой, хотя и не отодвинул ее. — Как папаша. И тогда она будет получать два конвертика с денежками, кровь из носа.

— Ты бы играл на своей гармонике в полковом оркестре.

— Большое спасибо. Я уж лучше останусь дома. По-моему, я в солдаты вообще не гожусь. Пожалуй, слишком уж люблю себя.

— Послушай, Джерри!

— Ну, что?

Он протаскивал взад и вперед травинку сквозь щелку между передними зубами.

— А почему бы тебе не устроиться тут? На конюшне? Уж это тебе подошло бы, верно?

Он покачал головой.

— Об этом я уже думал.

— Так почему нет? По-моему, блестящая мысль.

— Мы бы перестали быть друзьями — вот тебе одна причина.

Снизу донеслось покрикивание пахаря. Лошадь ускорила шаг, ее шея напряженно вытянулась.

— Да почему?

— Я же стану твоим работником. И все переменится.

— Не моим, дурень ты разнесчастный.

— Твоего отца, твоим. Какая разница? Они не позволили бы нам быть друзьями.

— Им-то какое дело?

Но я знал — какое. Он был прав. Губы матери сомкнутся в недовольную линию, голос вдруг грозно повысится, как случалось, когда она разговаривала с отцом.

— Какое-никакое, а твоих это не устроит. Да и моих с ними вместе, если на то пошло. Они друг друга стоят.

Я перевернулся на спину и уставился в бледное весеннее небо. Из-за холма выползала гряда туч, серых, мрачных, с серебряной обводкой. По кустам дрока с запада пробежал ветер. Еще до вечера зарядит дождь. Пахарь внизу, должно быть, тоже понял, что предвещает этот ветер: его покрикивание стало громче — он уговаривал и понукал.

— Когда я вырасту, устрою конный завод.