Далеко - [2]

Вечером Леонтьев вместо форменной тужурки надел чёрный сюртук и поехал в собрание. Здесь он познакомился с двумя артиллерийскими офицерами — молоденьким подпоручиком и уже солидным капитаном. Познакомился он ещё и с пожилым чиновником военного ведомства Рахмановым. Ужинали вместе. Особенно симпатичным казался подпоручик. Его ясные, голубые глаза смотрели совсем по детски. Он уже успел побывать в сражении и даже был «немножко ранен», за что получил анненский темляк [1], - а сюда приехал только на три дня, в командировку. Капитан больше молчал и курил. Как-то вскользь он упомянул только, что в Киеве у него осталась молоденькая жена и двое детей, и вот уже давно нет писем. Рахманов рассказывал, какие здесь были шикарные женщины, но, по случаю войны, теперь все уехали.

Когда подпоручику не о чем было говорить, он побрякивал своим темляком и, видимо, подшучивая над самим собой, произносил:

— Si jeune et si bien decoré… [2]

Леонтьев никак не мог понять, почему для него так симпатичен подпоручик, и почему во всей этой чужой компании он чувствует себя легче, чем, например, с сослуживцами. После ужина выпили бутылку шампанского, и стало совсем хорошо. Рахманов предложил поехать кончать вечер в «шато-де-флер» [3]. Так и сделали.

II

Было ещё рано, то есть около полуночи. «Роскошный» зал, похожий на оклеенный обоями сарай, освещался двумя большими электрическими фонарями. На крохотной сцене «дамский» духовой оркестр, всё ускоряя темп, играл «кекуок» [4]. Девиц было три, и все с огненными волосами. Два молодых человека дули в корнет-а-пистоны. Ещё одна длинноносая, — бледная девочка, лет тринадцати, попеременно ударяла в медные тарелки и в два барабана, — турецкий и маленький. Дирижировала хорошенькая брюнетка, сама она играла на баритоне.

Первое, что удивило Леонтьева, это запах: скверное пиво, человеческий пот, размоченные в воде окурки… Народу было ещё немного. Человек десять офицеров сидели за столиками по одному, по два. Несколько чересчур накрашенных хористок уныло бродили в проходах. Три из них сидели, курили и хохотали сиплыми голосами.

Леонтьев, оба офицера и чиновник заняли стол поближе к сцене и спросили кофе с ликёром. Длинноносая девочка так сильно ударяла в тарелки, что когда оркестр умолк, все радостно посмотрели друг на друга. Занавес с шумом опустился. Публики всё прибавлялось: приехала большая компания моряков, появились и новые женские лица.

Леонтьеву вдруг стало грустно, и он ушёл один сначала в буфет, а потом за сцену. Кухня, клозет и уборная помещались в одном коридоре. Для чистоты весь пол был усыпан опилками. Пахло здесь как в зверинце. Из дверей направо вышла шансонетная певица и улыбнулась Леонтьеву. За ней бежала маленькая девочка в очень длинной юбке и прерывисто говорила:

— Бариня, бариня, ось вы пальцаткы забулы…

— Ах да, — ответила певица, взяла перчатки, подняла платье до колен и с шумом ушла на сцену.

Леонтьев вырос в Малороссии, и теперь, здесь, родная, давно не слыханая речь его удивила и взволновала. Ему захотелось поговорить с маленькой горничной, он остановил её и спросил:

— Ты з переселенцив?

— Эге, — пропела она в ответ.

— Чого ж ты тут служишь?

— Гроши заробляю.

— Хто ж тебе сюды постановыв?

— Батько виддалы.

— Тут же пагано!

— Ни, гарно, — музыка грае и вына солодкого дають…

Девочка улыбнулась. Леонтьев смотрел на неё. Личико жёлтое, под глазами синяки. Бюст едва начал формироваться, а улыбка уже не детская. И наряд нелепый: розовая, облитая, вероятно пивом, шёлковая юбка, огромные, должны быть чужие, ботинки на пуговицах, а на голове малороссийская «хустка». «Сначала солодкое вино, а потом»… — подумал он и спросил:

— Давно вы сюды переихалы?

— Вже другой рик.

— А видкиля?

— З полтавськои губерни, — у нас земли не було…

— Так…

Леонтьев отвернулся и пошёл обратно в зал. На сердце что-то затрепетало, и опять как в театре само горло хотело закричать проклятие кому-то неведомому, бесконечно жестокому…

— Что ж, господа, ужинать так ужинать, — говорил за столом Рахманов, — но необходимо пригласить к столу хоть одну женщину, иначе за каким чёртом мы сюда прилезли. Кофе можно было бы отлично выпить и в ресторане у Петра Михайловича.

— Я в принципе ничего не имею против, но думаю, что прежде следует выпить коньяку, — сказал подпоручик.

— Это справедливо, — ответил капитан, нахмурился и закурил новую папиросу.

— А вы как думаете, Алексей Алексеевич? — спросил Леонтьева чиновник.

— Вполне присоединяюсь, — машинально ответил Леонтьев и подумал: «Подпоручик от природы чист и в трезвом виде разговаривать с этими женщинами, в известном тоне, — не может, потому он и спросил коньяку»…

Подпоручик точно почувствовал, что думают о нём, погладил себя по верхней губе и произнёс:

— Si jeune et si bien decoré…

Потребовали коньяку и мятных лепёшек. Леонтьев выпил третью рюмку и вдруг вспомнил о жене: «Если бы она сейчас меня увидала, то пришла бы в ужас, но не рассердилась бы, потому что поняла, что здесь и теперь жить всегда нормальной жизнью, значит, сойти с ума». Потом он мысленно сделал сравнение: «Невозможно на качающейся палубе стоять ровно, разве лежать. Но всегда лежать тоже трудно»…