Далеко-далёко - [14]

Глядим однажды: за серединой лета две улицы, что ближе к нашим домам, копают в неурочный срок картошку да её, молодую, продают недорого. Всполошились городские дома, удивились городские дома: что за чудо такое?

Колотился в ту пору в дверь Сева, как будто забыл, что младшенькая полугодовалая сестрёнка ещё спит, так остервенело: «Мама, мама!» Мать открыла: «Тише! Тебе чего?»

– Нам картошки надо? А то все пошли уже покупать!

– Надо бы, да и молочка у тётки Ульяны спросить бы, «обрату» немного.

– Дак я два раза смотаюсь!

– Опять неправильно говоришь!

– Ладно, ладно! Два раза сбегаю, – сказал Сева, забирая деньги и маленький рыбацкий котелок под картошку.

Учительница, Галина Андреевна, воспитывала в сыне ответственность и давно понемногу стала поручать ему хозяйские дела; а с пяти лет он уже ходил за хлебом и за детским питанием для сестры в молочную кухню.

Наблюдая в окно, как Севок догнал других ребятишек, отправившихся на промысел, вспомнила она историю про тыкву.

Два года назад возвращалась учительница с сыном от Ивановых, отнесли заказ сшитого постельного белья и уже с выручкой заприметили на зелёном базаре янтарную тыкву с крутыми боками, блестящей кожей. Севок подумал, ведь видел её впервые, – знать, необыкновенной вкусноты, если такая красавица! – и пристал к матери: «Купи, купи!» Учительнице тыква тоже понравилась, а когда покупали, продавец вдруг предложила: «Ещё одну возьмите, последняя осталась!» В общем, купили две. Сложили в авоську – и домой. Тыквы тяжелющие, авоську вытянули, а потом и вовсе порвали, выпрыгнули на дорогу… и ничего, не разбились, такие прочные попались! Ну что тут делать?! Галина Андреевна связала порванную авоську узлом, положила в неё тыкву, что поменьше, а другую Севок покатил, как мячик. Шли, шли, несли, катили, и вдруг – хлоп! – опять тыква упала из авоськи (теперь уже узел у авоськи не выдержал), упала тыква, и опять не разбилась.

– Мам! когда придём домой, я большущий кусок съем.

– Тыкву не едят сырой! – отвечала учительница. – А вот наварим каши, тогда… – и покатили две тыквы домой. А дома тыквы даже не сумели разрезать, и пришлось их рубить топором. Поставили кашу тыквенную с пшеном упревать, а Севок до ужина умчался гулять.

Когда же пришло время ужина, в дверь учительской квартиры требовательно постучали: это был Севок (до звонка он не дотягивался), но не один, а вместе с дворовой ребятнёй, пришли пробовать чудную кашу – он всех пригласил. А каша и вправду удалась: и вкусная, и запашистая.

Севок вернулся с картошкой и принёс новость: оказывается, частные дома и огороды сносят, и на этом месте будут строить дорогу.

К концу лета дорога была готова: она проходила сначала прямо, а потом поворачивала, оставив нетронутым один огород с домом и двухметровой ширины полоску огородов, проходящую вдоль дороги.

Ребятишки дворовые теперь снимали урожай с бесхозных огородов, а их матери с тревогой наблюдали, как с молодецким рёвом несутся по новой дороге грузовые машины с нужными грузами. Нельзя утверждать, что дворовая ребятня совсем уж была обделена огородной зеленью, во многих семьях были сотки, т. е. наделы земли – 10 м длиною и 10 м шириною; конечно, на такой земле ананасов и тыквы не выращивали, но всю расхожую огородную зелень держали – тут тебе и батунчик, тут тебе и щавель, и горох с бобами имелся тоже.

Были и счастливчики, владеющие мичуринскими огородами, аж по три сотки, на которых не только зелень, но и огурцы с помидорами выращивали, и цветочное многоцветие многолетников.

У учителки имелась сотка, до неё ходу было с час, а поливать приходилось из болота, что под косогором, так что Севок, как и прочая дворовая ребятня, не мог устоять перед соблазном, когда на заброшенной полосе огородов поспевала и осыпалась смородина, переспевал заросший, перепутавшийся в непроходимые чащи горох, цвели переросшие батун и щавель, наливающаяся соком морковь трескалась в земле; да и рдеющие астры в брошенных палисадниках качали головками в знак несогласия с таким расточительством прежних хозяев. А что хозяева? Им было явно не до брошенной полоски огородов, т. к. получив неожиданно вместо старых домов новые квартиры на другом конце города, спешили до зимы закончить «самоотделку», ведь квартиры тогда получали только наполовину готовые.

Осторожничала дворовая ребятня, переходя дорогу до огородов, поначалу только, пока дорога считалась и казалась новой, а потом она примелькалась, запылилась и стала привычной, незаметной и вроде даже неопасной, да и родительские наказы подзабылись.

Придумали новую игру – выскакивали перед проходящими грузовиками и стояли перед надвигающейся грохочущей машиной, покуда смелости хватит. Севок хоть и был самым маленьким среди прочей ребятни, а всё же не мог допустить, чтобы его считали трусом, и тоже, когда подошёл его черёд, выскочил на дорогу.

Он стоял как вкопанный, когда здоровущая машина, нестерпимо визжа тормозами, надвигалась на него, и вдруг осознал, что она неминуемо его задавит, и всё же не мог убежать, и стоял, стоял… Его выдернули почти из-под колёс другие мальчишки.

Грузовик проехал по дороге ещё немного и наконец остановился, из него выскочил шофёр и побежал в сторону детей, все разбежались, один Севок стоял как стоял на прежнем месте. Бранящийся молодой мужик – шофёр – резко подскочил к Севку, но увидев его каменно-восковое лицо, немигающий взгляд и покусанные в кровь чёрно-синие губы, своей угрозы не выполнил – не стал рвать уши, не стал поддавать тумаков, а распорядился, укоряя старших ребят: вы-то, балбесы, чего смотрели? Ведите его теперь к матери, как бы не случилось худо! Ребятишки повели Севка, а шофёр пошёл к машине, дав волю бранным словам, покурил и уехал.