Далекий гул - [7]

В нацистском подневолье бельгиец набрел на самое униженное, жалкое, растоптанное существо, поднял со дна, взял под опеку и с вызовом бросил свой кирпич в Хаос.

Было в самом деле как-то глуховато, притаенно в городе. Лик Победы мгновенно меняется несоразмерно понесенным в борьбе за нее тратам. Самое существенное произошло. Восходила снова Польша, и город, присвоенный немцами, Бромберг снова обретал себя — Быдгощ.

Но как и что далее? Еще ничего не было ни провозглашено толком, ни заявлено. Не наклеено на стенах и столбах. На скорую руку сорганизовался польский городской магистрат. Заседает. Как справиться с голодом? И чтоб незамедлительно выявить, кто и где из немцев остался в городе. Как поступить с ними? Какой карой, возмездием отплатить за захваченную Польшу, распятую Варшаву, за рабство, немыслимые унижения, разбой? Словом, все в городе заугрюмилось ближними и дальними заботами.

А бывшие польские надзиратели и тюремные чиновники все еще бездельно обретались у тюрьмы.

Обо всем этом у меня в тетради запись в одну всего фразу. Не помнила о ней. Сейчас, листая, напоролась: «Магистрат вынес решение не кормить немцев». Вздрогнешь и годы спустя. А рядом нарисована свастика. Я не сразу сейчас поняла, зачем я этот знак поставила тогда здесь. Но об этом позже.

Я услышала шаги. Кто-то свежей, четкой поступью пересек обширную прихожую комендатуры, встал в дверях, отдал честь. Не часто встречаются люди, к которым почему-то сразу, с порога проникаешься радостной симпатией, вот как к этому человеку в незнакомой военной форме, в берете. Он представился. Офицер французской армии. Сражался в Африке. Взят немцами в плен. Был адъютантом генерала Жиро. Пришел делегатом от лагеря французских военнопленных, что в десяти километрах от города, немецкая охрана разбежалась. Французы выбрали совет лагеря, подсчитали все оставшееся продовольствие и направили его доложить о них советскому командованию, спросить, как им следует действовать дальше.

В ожидании отлучившегося коменданта я, усадив француза, угощала его лежавшим на подоконнике трофейным шоколадом «кола», предназначенным немецким летчикам. Удивительно было встретить здесь, в Бромберге, сражавшегося в Африке рядом со знаменитым французским генералом его адъютанта. На пришельце все было исправно, не обобран в лагере, все при нем — и армейский широкий пояс с портупеей, и погончики, и волнистая прядь волос из-под берета. В его непринужденной повадке, в неоскудевшей улыбке никаких следов пленения. Но и плен французов-офицеров мало походил на тот, какой пережили русские и поляки. Французы переписывались с родными, получали посылки из дому и от Красного Креста. Они скрашивали свое существование в плену самодеятельными спектаклями. Адъютант генерала Жиро достал фотографии, все в зубчатом обрамлении, протянул мне одну — на ней сцена из спектакля с его участием. Он в своей офицерской форме сидит в углу мягкого дивана, а на коленях у него игривая рослая блондинка с высоким бюстом, в крапчатом платье, с открытыми до колен плоскими, без икр ногами, обутыми в спортивные башмаки, обнимает его оголенными руками.

«Женщину» играет тоже пленный французский офицер, переодетый в платье лагерной официантки, в парике. Эта сцена шла в лагере под хохот и аплодисменты.

Заметив, что снимок заинтересовал меня, француз достал ручку и на обороте фотографии написал тонкими буквами: «En souvenir á l’armèe Russe qui est venue nous dèlivrer du joug Hitlérién» — «На память русской армии, которая пришла нас освободить от гитлеровского ига». «Un soldat Francais d’Afrique en captivitè a I’armee victorieuse. Amicalement». — «Солдат Франции из Африки в плену — армии-победительнице. Дружественно». Подпись разобрать не могу. Дата: «1 февраля 1945».

Появился отлучавшийся военный комендант — хмурый молодой майор в белой кубанке, в полушубке, с подрубленными бритвой бровями, — командир стрелкового полка. Услышав от меня, кто этот иностранный офицер, он, встретившись с ним глазами, азартно надвинулся на него и крепко облапил за плечи. Целоваться, правда, не стал. Но как вспомню, эта сцена видится мне своего рода фрагментом «Встречи на Эльбе», ведь «солдат французской армии в плену» был первым солдатом союзников, встретившимся на нашем долгом пути.

Просветлев, отринув на минуту всю мороку комендантства с несвойственными командиру полка заботами, дипломатией, он возбужденно, радушно воскликнул: «Двигай их сюда!» — поясняя размашистым жестом руки: валите, мол, всем скопом сюда в город!

Тем временем со всех сторон уже стекались из предместий военнопленные, покинув лагеря, не испрашивая и не получив на то наставлений, они вступали в Бромберг, уже ставший Быдгощем, организованными колоннами, неся флаг своей страны, изготовленный из лоскутьев. Что творилось! Все польское население, как в день освобождения, высыпало из домов, и у каждого жителя на груди красно-белый лоскут — национальный флажок. Город вдруг снова вспыхнул ликованием, слезами, объятиями. Вокруг советских солдат опять людские водовороты. Польские солдаты, разобрав французов, по двое каждый, вели их под руки. Огромный малый, без шапки, в защитного цвета робе — освобожденный из плена американец летчик — горланил, счастливо смеялся, жестикулировал, хватая за рукав любого встречного. Все перемешалось. И двинулась стихийная, небывалая демонстрация по главной улице города. Шли наши и польские солдаты в обнимку с высокорослыми англичанами в хаки, с французами в суконных пилотках и беретах, с ирландцами в широкополых зеленоватых шляпах, с польскими девушками.