Далекий гул - [34]

Но и это прошло. Ветров опять менялся. Пожалуй, никто не был так внутренне подвижен, как он. Залихорадило заботами, как жить дальше, что избрать для себя: вернуться ли к прежним занятиям биолога или остаться в армии. Против возвращения на старую стезю было неясное, тревожащее его обстоятельство. Говорил он не с обычной прямотой, с недомолвками и сокрушался, что лишился верного, проницательного советчика — умершей перед войной тещи. Ню, видимо, тяготил какой-то довоенный проступок по отношению к кому-то из коллег. И теперь, в очистившейся, как казалось, после войны атмосфере, будет ли он дружелюбно принят в своей научной среде. Это его беспокоило.

Поначалу он примерялся к тому, чтобы остаться в армии. Человек наблюдательный, он спрашивал меня:

— Вы видите, какой тип командира котируется?

Сам замечал, что в гору идет тот, кто проявляет непреклонность и жесткую требовательность к подчиненным по любому, пусть самому незначительному поводу. Он понимал, что ему нужно меняться самому и менять свою совершенно непригодную теперь повадку обращения с подчиненными. Ставя задачу рядовому, он нередко переспрашивал: «Ну как, солдатик, понял?» — бывал снисходителен, давал поблажки, входил в положение людей и мог покрыть их оплошности.

Он стал ломать себя, лицедействовал, прилаживаясь к стереотипу удачливого офицера. Взамен своего фамильярно-покровительственного, а зачастую и ласкового обращения «Солдатик!» теперь он бывал требователен, непреклонен, отталкивающе груб.

Но вскоре, уяснив, что все равно он в армии не на своем месте, что тут он пришлый и многого не добьется, Ветров рассчитался с мыслью остаться на военной службе и как будто стал прежним. Впрочем, прежним он уже не стал. Никакие манипуляции над самими собой не проходят для нас бесследно.

Оставалось одно — вернуться к биологии. И он стал действовать со свойственной ему целенаправленностью. Снова он не мыслил жизни без поставленных себе и осуществляемых задач.

Название этого города — Стендаль. Немцы произносят Штендаль, ну а для нас, помнивших, что именем города назвался Анри Бейль, стоявший здесь с наполеоновскими войсками, для нас он Стендаль.

Если беженцы сидят на земле у ратуши. Если в положенное обеденное время, между 12 и часом дня, немцы, закрыв свои магазины, лавочки, конторы, встречаясь на улице, приветствуют друг друга: «Mahlzeit!»[12] Если жене бургомистра шьют в ателье платье к открытию местного театра. Если взлохмаченный, дичающий, потерявшийся между хозяином и кухней иноземцев Трудди срывается и, бренча подвешенным за ошейник высшим нацистским орденом — рыцарским крестом с дубовыми листьями и медалью «За участие в зимней кампании на Востоке», мчится навстречу хозяину. И тот, протиснувшись сквозь зеленую изгородь, с усилием восстанавливает на голове котелок, игнорируя дьявольские украшения Трудди, с обычной строгостью отвечает на его приветствия и идет невозмутимо к дому, ведя за собой жену.

Если бывшая машинистка гестапо ловко и быстро перелезает через забор, преграждающий проезд сюда, и, перекинув через плечо рюкзак, набитый яблоками из своего сада, а на запястье повесив за резинку малиновую шляпу, упруго движется, дерзко намереваясь угостить кого-то яблоками, как видно, желая расположить к себе, что не так уж и непреодолимо, судя по красивому рослому солдату, командированному сюда в штаб из литовской дивизии ввиду острой нужды в переводчиках. Этому рисковому малому наперекор всему желанна гестаповская дьявольская девка.

По ту сторону деревянного забора машинистку поджидает муж, молодой и ладный. Тем же макаром через забор она быстро вернется, и они уйдут в свою тревожную, непонятную нам жизнь.

Если все это происходит, значит, война окончательно кончилась.

Здесь, в этом странно уцелевшем городе, что достался нам от американцев, действуют магазины, ателье, где шьют платья, кафе, бассейны. Война напоминает о себе каждый вечер, когда в распахнутых окнах уже видны горожанки — облокотясь о цветные подушки, положенные на подоконник, они привычно отдыхают после целого дня домашней работы. В эти часы в город возвращается колонна пленных, стуча тяжелыми подошвами о торец, оглашая узкие улицы гулом поражения. Пленным — это все же лучше, чем быть мертвым. Но это недостаточно сносно, чтобы быть живым.

Вечером из раскрытого окна ближнего дома доносится Вертинский — трофейная пластинка. Это вместо тихого свиста такой вот сигнал к тайному свиданию.

Еще не допел Вертинский, но наготове трофейный узкопленочный киноаппарат для домашнего пользования.

— Сейчас увидишь.

Затрещало, и на повешенной на стену белой наволочке-экране забегала маленькая мышка, охотясь в кладовке за колбасой, свисающей с крюка.

— Смешно?

— Угу.

Но не смешно ничуть. Перевожу титры, глаза застит поднявшаяся из глубины души скорбь. Что-то покидает нас, улетучивается.

Пошлая немецкая кошка расправилась с пошловатой немецкой мышью, отведавшей пошлой немецкой колбасы…

Да что ж это с нами происходит? Где мы? Нас стаскивает в провинцию победы. А давно ли?

«— Зачем ты-то вызвалась на это задание? Ведь есть мужчина-переводчик.