Далекие огни - [73]

X

Старый машинист Остап Егорович Трубин медленно шагал через деповские пути к пригородному поселку. Его бригада недавно вернулась из очередной поездки; он, поставив паровоз на промывку, возвращался домой. Неся в правой руке железный сундучок, он тяжело переступал через рельсы, попыхивая дымком из своей коротенькой трубочки.

Две ночи не спал он, тело его ныло, ноги подкашивались, кровь звенела в ушах; ему все еще казалось, что он слышит слабое дуденье стрелочных рожков, размеренный стук колес паровоза.

Через запасные, заставленные вагонами, пути Остап Егорович вышел на паровозное кладбище. Ржавые, ободранные паровозы купались в прозрачных лучах ноябрьского солнца; от них веяло старческой грустью, напоминанием о смерти и беспрерывном разрушении. Чуть уловимый запах ржавчины — запах тления — стоял в холодном осеннем воздухе.

Паровозы безмолвно покоились на путях — мощные, высокие «сормовцы» с острыми передними люками, неуклюжие пузатые «овечки», приземистые «щуки». Когда-то они бегали по стальным путям, гулко грохотали по мостам, оглашая свистками то зимнюю, оснеженную, то осеннюю, пасмурную, то летнюю, солнечно-зеленую степь. На своем паровозном веку они перевезли многие тысячи вагонов груза на потребу живущим и давно умершим людям; на них ездили молодые, полные нерастраченных сил, и старые, уже дряхлеющие машинисты. Теперь паровозы стояли искалеченные, на голых, точно разутых, ржавых колесах, с которых давно поснимали дышла, напоминавшие когда-то сильные, мускулистые руки человека. С многих были сорваны трубы и сухопарники; котлы зияли распахнутыми зевами топок.

При взгляде на них Остапу Егоровичу становилось грустно. В этих паровозах он видел и свое прошлое, и недалекое будущее. Когда-то и сам он походил на новенький, сверкающий свежей краской, только что выпущенный с завода паровоз. Так же бурно врывался в жизнь, бесстрашно мчался по ее крутизнам, был силен, весел, неутомим. Мог не спать две-три-пять ночей — и все же встречать новый день бодрой улыбкой; голова, сердце, руки, ноги его работали, как точно выверенные механизмы, которым, казалось, никогда не будет износу.

Но шли годы… Незаметно накапливалась усталость, невесомыми частицами уносил ее Остап Егорович с паровоза. Ноги все чаще дрожали в коленях, глаза застилала мгла, и весь он, когда подымался на паровоз, казался самому себе втрое тяжелее, чем прежде.

Однажды на рассвете, ведя тяжелый состав, Остап Егорович проехал закрытый семафор. К счастью, он быстро заметил это и остановил поезд. Ничего особенного как будто и не произошло. Паровоз прошел за семафор всего тридцать метров, можно было сослаться на неисправность тормозов, но Остап Егорович был честный машинист. Он знал — причина крылась не в тормозах… На какую-то минуту внимание и привычная зоркость изменили ему.

…После этого закралась в душу Остапа Егоровича неуверенность в своих силах. Точно впервые заметил он тогда и свои сморщенные руки, и тяжесть в груди, и одышку, и боль в коленях. Все недуги как бы пробудились в нем сразу. Впервые Остап Егорович понял, что усталость не выживешь одним днем отдыха. Впервые стал бояться темных ночей, долгих осенних дождей, туманов и вьюг… И паровоз вызывал в нем недоверие; были минуты, когда он чувствовал к нему неприязнь, какую испытывает седок, усомнившийся в своей власти над своенравным конем…

Остап Егорович жил у самой окраины поселка. Прямо за огородами начинался ровный, точно гладко оструганная доска, выгон. Он сливался с дымчатым маревом южной степи. С одной стороны окаймляла его насыпь железнодорожного пути — она терялась в мечтательно грустной синеве далей, с другой — тянулся широкий шлях, всегда оживленный и шумный.

По нем, подымая облака желтоватой пыли, с утра до ночи катились подводы крестьян из соседних деревень. На выгоне часто маршировали запыленные солдаты. Западный ветер засыпал небольшой дворик Остапа Егоровича удушливой пылью, восточный — нес со стороны черных громад металлургического завода едкий черный дым, от которого в поселке дохли куры, хирела вся мелкая домашняя живность.

Листья деревьев в палисаднике преждевременно сохли; подсолнухи, кукуруза, картофель, росшие на маленьком огороде Остапа Егоровича, едва поднявшись от земли, покрывались тонким пепельным слоем, а когда ветер дул с востока, листья чернели, свертывались, точно опаленные огнем.

От выгона, занавешенного в летний зной облаком пыли, от низких хибарок поселка веяло такой безотрадностью и скукой, что сердце человека, попавшего на окраину, сжималось от неясной щемящей боли…

И все же усадьба Остапа Егоровича, по сравнению с другими, стояла на самом веселом месте. Здесь, по крайней мере, чувствовался простор, близость степи, открытого неба. Остап Егорович любил свою усадьбу. Все соорудил он здесь собственными руками. Сам построил флигель, сам посадил вишневый сад, расчистил огород.

Остап Егорович подходил к дому. Трубочка в его зубах давно потухла. Голова была опущена, седые пучки усов вяло свисали на морщинистый рот. Он обошел глубокую грязную лужу, занимавшую половину переулка, толкнул калитку. На крыльце стояла его жена, Агриппина Даниловна. Широко раскрытые глаза ее были полны отчаяния. Лицо отливало бескровной желтизной, а худое тело с плоской грудью судорожно подергивалось. Она молча протянула мужу письмо.