Далёкие милые были - [46]

В студии художественного слова Анна Гавриловна на первом же занятии спросила:

– Серёжа, ты ещё не остыл к стихам Есенина?

– Анна Гавриловна, Есенин – он на всю жизнь, как Пушкин.

– Что-нибудь почитаешь?

– Почитаю.

На том занятии была Ира. Я встал на чтецкое место (оно было за старым креслом, и студийцам нравилось читать, опершись о его спинку), мысленно собрался и…

Ты меня не любишь, не жалеешь.

Разве я немного некрасив?

Стало тихо, ребята замерли – все догадывались, для кого я читаю эти стихи. Анна Гавриловна знала это лучше всех. Голос мой звучал тихо, но, мне казалось, что его подхватывает эхо. Строка «только нецелованных не трогай» застряла в горле: из-за сильного волнения случилось несмыкание связок. Я сглотнул слюну, и только со второй попытки произнёс те самые слова. (Это случайное, а может, и неслучайное – из-за присутствия Ирины – несмыкание связок и повтор строчки усилили воздействие фразы, и в дальнейшем я решил пользоваться этим приёмом.) Концовка прозвучала совсем по-взрослому:

Кто сгорел, того не подожжёшь.

Закончив, я сел на своё место. Анна Гавриловна, выдержав паузу, с улыбкой сказала:

– Я думаю, на пионерском слёте хорошо бы почитать такие стихи.

Ребята, восемь девочек и трое мальчишек, прыснули со смеху. Анна Гавриловна стала серьёзной, свой полный иконописного спокойствия лик она обратила ко мне:

– У нас в студии, Серёжа, ты можешь читать такие стихи, несмотря на то что они для взрослой аудитории. Студия – это лаборатория, и отрицательный опыт бывает не менее важен, чем положительный. То, что ты сегодня прочитал, – этот опыт очень интересен. Но поверь, к такой замечательной поэзии надо прийти. Зерно, упавшее в землю, должно прорасти колоском. Колосок должен созреть. Затем – жатва, обмолот, жернова мельницы, мука, замес и только потом булка. Ты, по-моему, хотел читать «Песнь о собаке», про избу, где «пахнет рыхлыми драчёнами» или шедевр «Зелёная причёска», – вздохнув, Анна Гавриловна продолжила: – Я прекрасно помню этого гениального шалопая. Он при жизни обрастал легендами, чего только про него не сочиняли. Он всегда был удивительно элегантный, ухоженный: свежий воротничок со шлейфом очень вкусных духов.

У нас в квартире праздник! Нам поставили телефон. Валька Набатова и Люська Лихова трепались по телефону с утра до вечера: им звонили женихи, или они женихам. Люська – невеста ещё недозревшая, студентка первого курса педагогического института; а Валька – перезревшая невеста, ей 27 лет уже.

Я с домашнего телефона позвонил Ире, предложил ей пойти в кино. В «Художественном» шёл фильм «За витриной универмага». После кино я её провожал, и она спокойно и просто пригласила зайти к ней домой. Вот тут я и обратил внимание на две мемориальные доски у её подъезда – Федоровскому и Голованову. Дверь открыла Ирина мама Мария Гавриловна. Мне показалось, что она обрадовалась моему приходу, предложила попить чаю. Ира повела меня в гостиную. На рояле в рамке я увидел большую фотографию мужчины. Ира пояснила:

– Это мой папа. Он умер в сорок четвёртом году.

Я окинул взглядом мебель, купол оранжевого абажура, ковры, и челюсть у меня поползла вниз.

– А где же вы спите?

Ира рассмеялась – настолько идиотским был мой вопрос.

– Моя комната рядом, а мамина – с другой стороны. Есть ещё папин кабинет и ещё…

– И вы вдвоём с мамой?

– Угу, – весело ответила она и, открыв рояль, заиграла что-то, похожее на вальс. Я стал приходить в себя, и мне тоже стало весело. Вспомнился Тёркин:

И куда ты, Васька Тёркин,

Лезешь сдуру в земляки!

За чаем Мария Гавриловна стала спрашивать меня про семью: про маму, про папу, про брата и даже про бабушку. Казалось, ей всё интересно, что хочет знать подробности.

Выйдя из гостей, решил оглядеть повнимательнее дом, где меня только что принимали. Летели мысли: «Живут же люди – вдвоём в пяти комнатах! Руководитель кружка вышивания… А может, это витрина – руководитель кружка? А что за витриной? И кино сегодня смотрели «За витриной универмага». Что же получается, и тут одно на витрине, а другое в магазине? Красиво гладью вышито? Да нет, это, скорее всего, папа такую квартиру получил».

А к нам приехал дядя Андрюша из Дубны. Он преподавал математику и физику в школе, в старших классах. Меня он застал за зубрёжкой закона Архимеда: «На тело, погружённое в жидкость, действует сила…» Дядя Андрюша заулыбался:

– Когда я на рабфаке учился, мы по-другому запоминали:

Тело, впёрнутое в воду,

Выпирает на свободу

С силой выпертой воды

Телом, впёрнутым туды.

В театральной студии продолжали репетировать «Робин Гуда». В роли шерифа Ноттингамского выступал Витальич, я играл секретаря Скелетона. После репетиций сбрасывались на французскую булку для Лёньки Нечаева, которую он тут же и съедал. Ходил он в шинельке мужа Евгении Васильевны, в которой тот пришёл с войны.

Как-то Витальич позвал меня к себе домой. Он жил на улице Огарёва вместе с отчимом, в одной комнате. А отчимом его был незабвенный Валерий Михайлович Бебутов – тот самый, что ставил спектакли вместе с Мейерхольдом[20]. Как режиссёр Бебутов сотрудничал со многими драматическими и музыкальными театрами страны, в том числе был постановщиком спектаклей в Большом и в Малом театре. Тогда я не понимал: почему такой человек живёт в коммунальной квартире? Но спустя время в моём сознании стала проклёвываться другая мысль: слава Богу, он жив и не попал в обагрённые кровью жернова репрессий, и участь Всеволода Эмильевича, его учителя, миновала Бебутова. Приходя к Витальичу, я чаще всего заставал Валерия Михайловича сидящим на диване и читавшим какую-нибудь книгу, которую он имел обыкновение класть перед собой на стул. Покурить он отправлялся на кухню. Если вечером ему случалось идти в театр или консерваторию, он облачался в элегантный костюм-тройку и непременно был при бабочке. В сырую погоду выходил из дома с зонтиком и в калошах.