Далекие бедствия - [3]

Одуванчики склонялись поперек тропы, как будто преграждая ему путь, убеждая человека уйти и не возвращаться. Сорняки толпились здесь тысячами. Это был день сорняков. Только они, казалось, одержали победу в тех полях, покинутых человеком. Он спустился в траншею, не зная, какой из враждующих сторон эта траншея когда-то принадлежала. Ужасные снаряды разворотили ее здесь и там, и скрутили железо, как будто круглые гигантские пальцы бесцельно вертели его несколько мгновений, а потом бросили, оставив навсегда лежать в дождевых потоках. Он миновал другие блиндажи и черные грибы, окружавшие их; и затем он оставил траншею, идя прямо по открытому месту: снова мертвые травы шипели у его ног, иногда тонкая проволока запевала свою тихую песенку. Он миновал полосу крапивы, но за ней оказалась та же мертвая трава. И теперь дневной свет начал угасать вдали. Мужчина намеревался достигнуть цели своего путешествия при свете дня, поскольку уже вышел из возраста, когда человек может блуждать после наступления темноты. Но он не учел всех трудностей ходьбы по той дороге, или понадеялся, что знакомые ему переулки не исчезнут и не сольются с этой жалкой, пугающей пустошью.

Вечер быстро надвигался, но человек упрямо шел дальше. Это было время, когда заросли кукурузы утрачивали цвет и медленно становились серыми на сером фоне, и на фермах одни за другими зажигались их неисчислимые огни. Но вечер теперь набросился на тоскливую пустошь; поднялся холодный ветер; и путешественник заслышал жалобный звук железа, качающегося среди уничтоженных вещей, и знал, что этот звук теперь будет часто звучать в пустыне.

И вечер пришел – огромный серый холст, ожидающий мрачных картин; подходящий фон для всех темных историй мира, для историй призрачных мест, посещаемых духами в любом столетии, в любой стране. Но речь идет не просто о призраках из всех тех тысяч могил, полузасыпанных траншей и воронок от снарядов; эти места посещает что-то более огромное и более ужасное; их посещают вопящие амбиции под звездами или луной, дрейфующей посреди мусора, усыпавшего одинокую равнину там, где когда-то были деревни; их посещают утраченные амбиции двух Императоров и Султана, поднимающие вой при каждом порыве ветра и требующие мирового владычества.

Холодный ветер перевернул взорванную пустошь, и куски разбитого железа заколебались под его дуновением.

И теперь путешественник поспешил, поскольку наступала ночь, и такая ночь, которую три ведьмы могли выварить в своем котле. Он продолжал идти – нетерпеливо, но с бесконечной печалью. На линии горизонта появлялись странные ракеты военных времен, они загадочно вздымались над землей и снова опускались. Очень далеко несколько солдат зажгли свой собственный маленький костер.

Ночь стала еще холоднее; стук, стук, стук – звучало разбитое железо.

И наконец путешественник остановился в ночи и внимательно огляделся, казалось, он был доволен, что цель его путешествия находится в пределах видимости, хотя для глаз обычного наблюдателя место, которого он достиг, никоим образом не отличалось от остальной части пустоши.

Он не пошел дальше, но все оборачивался в разные стороны, осматривая эту худосочную и израненную землю участок за участком.

Он искал деревню, где родился.

Двухэтажный дом

Я снова приехал в Круазиль.

Я искал размытую водой дорогу, которую мы использовали в качестве дополнительного пути, дорогу, окруженную цепью маленьких убежищ и вырезанными на дубовых стволах образами святых, которые пережили церковь в Круазиле.

Я мог найти это место с закрытыми глазами. Но мои глаза открылись, и я не сумел его обнаружить. Я не видел сходства между пустынным шоссе, по которому носились грузовики, и оживленной маленькой улочкой, колеям на которой уже минуло три года.

Пока я пристально осматривался по сторонам, отыскивая нашу линию, я заметил старого француза в гражданской одежде, который смотрел вниз с небольшой насыпи из белого камня, немного приподнимавшейся над уровнем дороги. Когда я заметил его в первый раз, он шел, поминутно останавливаясь, как будто не был уверен, где находится. Но теперь он стоял неподвижно, глядя с насыпи вниз.

«Voila ma maison,» сказал он.

Больше он ничего не сказал: это поразительное замечание, этот жест, который указывал на такое бедствие, были сделаны совсем просто. Здесь не было ничего от театральной позы, которую мы ошибочно связываем с поведением французов, потому что они скрывают свои эмоции менее тайно, чем мы; в его голосе не прозвучало никаких трагических нот: только след глубокой привязанности проявился в одном из слов, которые он использовал. Он говорил, как женщина могла бы сказать о своем единственном ребенке: «Взгляните на моего младенца».

«Voila ma maison», сказал он.

Я попытался выразить на его языке, что я чувствую; и после моей попытки он заговорил о своем доме.

Это был очень старый дом. Нижняя часть, сказал он, относилась к феодальным временам; хотя я не совсем понял, то ли все, что осталось под той насыпью, было настолько древним, то ли он имел в виду только подвалы дома. Это был прекрасный высокий дом, сказал он, целых два этажа. Человек, которому известны здания в пятьдесят этажей, даже человек, который повидал в жизни дворцы, не улыбнется усилиям этого старика, пытавшегося описать высоту своего дома и убедить меня, что дом возвышался на два этажа, когда мы стояли вместе перед этой печальной белой насыпью. Он сказал мне, что его сын убит. И это второе несчастье, как ни странно, не взволновало меня так сильно, как белая насыпь, которая была домом и возвышалась на два этажа, поскольку оно кажется совершенно обычным для каждого французского семейства, глава которого случайно заговорит с чужаком в разрушенных французских городах или на оживленных французских дорогах.