Далекая юность - [45]

— Куда ты?

— Надо, Клава…

— Всегда «надо»… — она снова всхлипнула.

Так неровен был этот переход от одного состояния к другому, что девушка снова заплакала, уткнув голову в плечо отца, и тот, обернувшись, кивнул Яшке: иди. Не хотелось ему идти, не хотелось уезжать из Печаткино, но Рыжий уже фыркал возле забора, стремясь дотянуться большими желтыми зубами до березовой ветки.

Чоновцы собирались возле клуба, и Яшка, не оборачиваясь на алешинский дом, направил Рыжего туда.

Начальником продотряда, отправлявшегося в дальний Тотемский уезд, был назначен Чугунов, а комиссаром — коммунист Рыбин, недавно присланный из города, боевой комиссар Красной Армии, весь израненный и демобилизованный по непригодности к дальнейшей службе.

В отряде было сорок человек: бойцы-чоновцы и беспартийные рабочие. Курбатова зачислили в отряд на ту же должность, в которой он числился в ЧОНе, — конным ординарцем. Между Чухалиным и Чугуновым по этому поводу была короткая перепалка, о которой никто не знал: Чухалин не хотел отпускать комсомольского секретаря, а Чугунов, грохнув своим кулаком по столу, гаркнул на директора:

— Грош ему тогда цена, секретарю! А кого прикажешь взять? Этого Трохова, что ли?

Тотемский уезд, куда шел продотряд, был глухой, но богатый хлебом. Летом по Сухоне и Северной Двине можно было доехать до уездного города Тотьмы на пароходе, но Чугунов решил все-таки пройти двести верст на лошадях и обшарить по дороге суходольские деревни: может, и не соврал поджигатель, которого Курбатов землей накормил…

Но двести верст!..

Чугунов, приподнимаясь в стременах, пропускал мимо себя бойцов, пустые телеги и хмурился: с таким обозом намучаешься. Крестьяне и так-то насторожены, бедноту кулачье запугало, про художества мироедов узнаешь разве только случайно. «„Понятна задача“, — мысленно передразнивал Чугунов Громова, — А чего понимать-то? Не только отобрать излишки, но и постараться вырвать бедняка из-под кулацкого влияния… А как его вырвешь, если бедняк с кулаком изба в избу живет, а ты приедешь и уедешь…»

По разбитым, местами заросшим густой травой, дорогам, с полуразвалившимися мостами и настилами, по хворостинным гатям отряд шел четыре дня, а прошли всего ничего.

Но в лесу, на лесных дорогах все-таки было хорошо, а главное — было время подумать обо всем; и Яшка вдруг начинал волноваться, что забыл составить график занятий по политграмоте, не предупредил Кията, чтобы тот обязательно отослал протоколы последних собраний в губкомол…

Чугунов, заметив, что Яшка нервничает, спросил:

— Ты чего? Седло неудобное?

Курбатов высказал ему все, что его волновало, и Чугунов вдруг разозлился:

— Все хочешь сам делать? Думаешь, ты один в комсомоле такой умный? И без тебя обойдутся, не бойся… Ты, брат, чего-то на Чухалина стал смахивать; тот тоже все сам да сам. Пуп земли!

Яшка промолчал. Чугунов ехал рядом с ним и тоже долго молчал, покачиваясь в такт хода лошади. Потом он сказал:

— Как думаешь, если б партией или страной один человек управлял, — что бы было?

Он не дождался Яшкиного ответа и, хлестнув коня, вырвался вперед, крикнув уже через плечо:

— Плохо было бы! Так и у тебя тоже…

Курбатов зло посмотрел на его широкую спину:

«Опять учат».

Но тут же злость прошла; расступились деревья, и мелькнули серые бока изб, соломенные крыши: деревеньки обычно стояли вдоль дорог, и эта была третьей на четырехдневном пути отряда.

Уже смеркалось, и Чугунов, сверившись по карте, чертыхался: то весь день едешь — ни одной живой души нет, а тут пять деревень одна на другой рядышком налеплены. Он кивнул Рыбину:

— Поезжай с Курбатовым в соседнюю деревню, пошукайте, что там. Если задержитесь — ночуйте, мы утром подойдем.

Рыбин попросил еще одного бойца, и Чугунов усмехнулся:

— Вдвоем страшновато? Ничего, места здесь тихие, до Сухого Дола еще портки протрешь.

Но бойца все-таки дал.

До соседней деревни было километра два, не больше. Но бойцы ехали тихо; стемнело, когда они добрались до нее.

Где-то на болотах, охватывающих полукольцом деревню, пронзительно и дико вскрикивала какая-то птица, и Яшка чувствовал, как откуда-то из-под корней волос вниз по хребту бежали колючие мурашки.

— Выпь орет, — спокойно заметил Рыбин. — Цапля такая…

Идти по деревне было сейчас бессмысленно: люди спали. Рыбин, спешившись, постучал ручкой хлыста в первую же избу, и продотрядники долго ждали, пока там, за стеной, не зашаркали короткие стариковские шаги.

Коней поставили в хлеву. Курбатов, валящийся с ног от усталости, не стал дожидаться, пока дед — хозяин избы — задует самовар, и, раздевшись, полез на русскую печь, занимавшую пол-избы. Ночи в этих местах прохладные, и Яшка продрог в одной рубашке и гимнастерке; здесь, на печи, в кирпичах еще хранилось тепло, и он, пригревшись, уснул.

Сквозь сон он слышал неясные голоса и крики, но долго не мог поднять тяжелые, словно набухшие, веки. Однако, когда что-то глухо упало на пол, Яшка повернулся, подполз к печной трубе и заглянул из-за нее в комнату. Он словно окаменел и перестал дышать, боясь выдать свое присутствие.

В тускло горящем свете керосиновой лампы он увидел, что боец отряда лежит на полу, связанный, окровавленный, с тряпкой во рту. Комиссар стоял неподалеку, тоже связанный и голый до пояса. Все лицо у него было в крови. Четверо людей сидели на лавке у стола, а один — высокий, тощий — водил ножом по груди Рыбина.