Далече от брегов Невы - [64]

А Воронцов был доволен. Нессельроде писал ему: «Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворён тем, как вы судите об этом молодом человеке, и даст мне приказание уведомить вас о том официально. Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать своё повеление во время ближайшего моего доклада».

Участь Пушкина решалась, но совсем не так, как он надеялся.

«За дурное поведение»

В Одессе прошёл слух, что, вернувшись «с саранчи», Пушкин будто бы подал Воронцову такой отчёт:

Саранча летела, летела —

     И села.

Сидела, сидела, —

     Всё съела

И вновь улетела.

Шутливый экспромт Пушкин сочинил, но им не ограничился. Он заклеймил Воронцова эпиграммой:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Это звучало тем более обидно, что Воронцов всё ещё был и «полу-генералом» — никак не мог получить «полного».

С Воронцовым был окончательный разрыв.

Не зная всех козней, перипетий, хитросплетений, Пушкин надеялся на лучшее.

Он выйдет в отставку, обретёт независимость и уже без помех станет делать своё дело. Несмотря на все треволнения, он писал и «Онегина» и новую поэму — «Цыганы».

Лето в Одессе обещало быть скучным, надежде уехать в Крым с «пропастью дельного народа, женщин и мужчин», о которой писал он Вяземскому, не суждено было сбыться.

Воронцов, откупивший у Ришелье Гурзуф, пригласил туда множество народу, но, конечно, не Пушкина. Пушкин остался в пыльном городе, а корабль (яхта Воронцова) уносил не только графа и его гостей, но и Елизавету Ксаверьевну.

Морей красавец окриленный!

Тебя зову — плыви, плыви

И сохрани залог бесценный

Мольбам, надеждам и любви.

Ты, ветер, утренним дыханьем

Счастливый парус напрягай.

Ты, море, … колыханьем

Её груди не утомляй.

Это было не единственное стихотворение, вдохновлённое любовью к Елизавете Ксаверьевне.

Лето казалось бы Пушкину ещё томительнее, если бы не приезд жены друга — княгини Веры Фёдоровны Вяземской. Она приехала в Одессу в начале июня с двумя маленькими детьми — сыном Николаем и дочкой Надеждой.

Пушкин очень радовался, узнав ещё весной, что Вяземский с семьёй собирается в Одессу. Писал ему в марте: «Твоё поручение отыскать тебе дом обрадовало меня несказанно… Я бы советовал тебе для детей нанять дачу, потому что в городе пыль несносна. Буду ещё хлопотать».

Вера Фёдоровна поселилась с детьми в нанятом для неё доме Давыдовой, а в конце месяца перебралась на дачу — в дом купца-грека на берегу моря, недалеко от дачи Рено, где жили Воронцовы.

Пушкин считал своим долгом навещать жену друга, беседовать с нею, развлекать её, сопровождать на прогулки и в театр. «Сюда приехала, — сообщал он брату, — княгиня Вера Вяземская, добрая и милая баба — но мужу был бы я больше рад».

На первых порах Пушкин Вяземской не понравился. «Ничего хорошего, — писала она мужу, — не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не сможет сладить. Он натворил новых проказ, из-за которых подал в отставку. Вся вина — с его стороны. Мне известно из хорошего источника… Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу — сделал это; это стало известно и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно».

«Сумасшедшая голова», «проказы» «вся вина с его стороны»… Всё это исходило от одесских знакомых Веры Фёдоровны. Воронцов и его подручные не теряли зря времени. Одесское «общество» настроили соответственно. Всё было поставлено с ног на голову: добрый, гуманный «европеец» Воронцов обласкал молодого человека, а тот, неблагодарный, высмеял его в эпиграммах. Ну и пришлось «важной особе» указать нахалу его место — послать «на саранчу». А тот ещё и обиделся и подал в отставку.

Однако Пушкин не случайно назвал Веру Фёдоровну «добрая и милая». Он мог бы прибавить — проницательная, умная. Ибо, чем больше она узнавала его, тем он больше ей нравился, и тем сомнительнее казались ей рассказы одесских знакомых об отношениях Пушкина и Воронцова. «Моё единственное общество продолжают составлять Волконские, — писала Вера Фёдоровна мужу, — из мужчин, которых стоит назвать, Пушкин, которого я начинаю находить не таким дурным, каким он кажется». Через некоторое время: «Мы очень хороши с ним». Неделю спустя: «Я начинаю питать к нему дружескую любовь… Я считаю его хорошим, но озлобленным своими несчастьями; он относится ко мне дружественно, и я этим тронута; он приходит ко мне даже когда скверная погода, несмотря на то, что, по-видимому, скучает у меня и я нахожу, что это очень хорошо с его стороны. Вообще он с доверием говорит со мной о своих неприятностях и страстях». Ещё неделю спустя: «Мы очень подружились; его положение очень этому способствовало: он действительно очень несчастлив. Мы ничего не знаем, что происходит в Петербурге относительно него». И на следующий день: «Почему ты так темно говоришь о деле Пушкина? Отсутствие графа Воронцова служит причиной, что мы ничего не знаем. Как могло это дело плохо обернуться? Он виноват только в ребячестве и в том, что не без оснований обиделся на то, что его послали ловить саранчу, и то он не ослушался. Он съездил туда, а вернувшись подал в отставку, потому что его самолюбие было затронуто. Вот и всё. Когда же наконец государи будут действительно знать, что у них происходит».