Дахут, дочь короля - [44]

Форсквилис подняла руку. Голос женщины звенел:

— Послушайте меня. Пока еще мы не овдовели и не порабощены. Каждая победа нашего короля выигрывает нам день и ночь; и кто знает, что может случиться? Мы можем приложить руку к строению собственной судьбы.

— Нет, — словно в ужасе протестовала Ланарвилис, — нам нельзя произносить заклинания против претендента. Это будет кощунством. Боги…

— Мы не были до конца покорны Колконору, — иронизируя, сказала Бодилис.

— Но нельзя…

— Наш господин лежит раненый. Случилось это из-за войны, или несчастья, мы заботились бы о нем как можно лучше и пытались бы исцелить его всеми доступными нам средствами. Неужто наша забота, наши обязанности, станут меньше от того, что вред нанесен ему в Лесу?

— И я так думаю, — согласилась Форсквилис. — Иннилис, ты обладаешь даром Прикосновения, а я могу достать травы, которые иногда помогают. Пойдемте во дворец. Природа вернет ему силу, это вопрос дней. Мы окажем природе помощь.

Страх угас в Ланарвилис, но осталась тревога:

— Это ведь правда законно?

— Если нет, то боги укажут, — сказала Форсквилис. — Пойдем, Иннилис. Я знаю, что смелость у тебя есть.

Все остальные безмолвно покинули Виндилис и вышли вслед за колдуньей из комнаты.

III

В лучах догорающего дня засверкал позолоченный орел на крыше королевского дома. Ниже, ограды садов и особняки напротив наполнили улицу тенями, словно первая синяя волна наступающей ночи. За пределом главных ворот собралась толпа в безмолвном ожидании; в этой тишине изредка было слышно бормотание. Некоторые стояли вот так часами. В основном это был бедный люд, хотя здесь и там попадался плащ суффета либо блестели шелка знатной госпожи. Руфиний Галльский был необычно одет. Молодой шотландец стоял бок о бок с молодым римлянином, надевшим по этому поводу рясу. Они задержались в надежде услышать хоть слово о том, как чувствует себя их король.

— Дорогу! — неожиданно чисто прозвучал голос. — Дорогу дочери короля Дахут!

Она шагала так быстро, что белое одеяние весталки как будто летело за ней. Распущенные волосы под лавровым венком казалось сливались с закатными лучами из-за западного моря. В правой руке она несла ветку омелы и стебель огуречника.

Народ увидел ее и потеснился. Некоторые выдохнули приветствия. Почти все дотронулись до лба рукой. Лица излучали благоговение. На нескольких оно смешалось с обожанием.

Четверо охранников на входе были легионерами.

— Откройте мне, — приказала Дахут.

— Простите, — ответил Кинан, — но нам не велено никого впускать.

Принцесса вспыхнула.

— Кто приказал?

— Ривелин, доктор. Он сказал, что вашего отца нельзя беспокоить.

— Во имя прошептавшей мне, пока я была в храме, Богини, я отменяю его распоряжение.

— Впустите ее, — воскликнул Будик. Двое других что-то пробормотали в знак согласия. Годы, проведенные в Исе, научили их, что то, что где-либо казалось безумием, здесь могло быть правдой. Кинан еще мгновение поколебался, затем повернулся и сам открыл двери.

Дахут прошла внутрь, по дорожке, посыпанной давлеными ракушками, к бронзовой двери. Она ударила кулаком по рельефному изображению вооруженного человека так, словно это был враг. Его нагрудная впадина громко зазвенела. Слуга отвел дверь в сторону. Прежде чем он смог в испуге проговорить что-то, девушка проскользнула внутрь, в атрий.

По направлению к ней, по мозаичному полу с изображением возничего направился человек в темной рясе с седой бородой, чтобы поздороваться.

— Отведите меня к нему, — сказала она.

— Он спит, моя госпожа, — в волнении вздрогнул Ривелин. — Главное, что ему сейчас нужно, это отдых. Никто не должен его трогать, разве, быть может, королева…

— Ах, да тихо ты, старый мямля. Я знаю, где он должен быть. Жди, когда я вернусь.

Дахут пошла дальше. Врач хотел пойти вслед. Она обернулась, посмотрела на него пристально, по-кошачьи зашипела. Ривелин остановился, оцепенев от страха.

Она прошла в главную спальню. В комнате царил сумрак и настенное изображение Тараниса, посылающего на землю свои грозовой плодородный дождь, еле просматривалось. Грациллоний лежал навзничь, обнаженный под простыней. Его побрили, чтобы осмотреть, промыть и перевязать рану. Бритый он выглядел моложе на несколько лет, несмотря на морщины, избороздившие лицо, лишь восковая бледность проступала под загаром. Судорожно вздымалась грудь. Он сильно храпел, что едва ли бывало с ним раньше.

Дахут постояла чуть-чуть, внимательно смотря на отца. Левая ее рука подкралась, чтобы ухватиться за простыню. Она откинула покрывало, и изучала тело лежащего несколько мгновений. Затем дотронулась до него кончиками пальцев и очень легко задержала их поверх сердца. Свободной рукой ударила священными растениями по лбу, по векам, щекам, рту, горлу. Бормоча тайные слова, девушка приподняла отцу голову и положила под нее черенки. Склонившись над ним, обеими руками пробежала вдоль всего тела, круговыми движениями сквозь кудрявые волосы у него на груди, и дальше, пока они не соединились и не сложились горсткой на бедрах.

— Проснись, отец, — низко сказала она. Отступив, Дахут протянула руку к его голове и снова проговорила голосом, в котором звучала уверенность: