Дафна - [80]

Так вот и получилось, что избавиться от Рейчел стало совершенно невозможным. Временами ее присутствие здесь ощущается сильнее, чем мое или Пола. Я иногда спрашиваю себя, не глазела ли она, как я, на сад Кэннон-Холла и где она вступала в спор с Полом — на кухне или в постели, — а может быть, она просто поднималась и уходила в другую спальню, оставляя за собой смолистый запах?

В этот уик-энд Пол опять уехал на очередную конференцию — кто бы мог подумать, что существует столько научных конференций, посвященных Генри Джеймсу? На этот раз я даже не стала его спрашивать, нельзя ли мне поехать вместе с ним, — не хочу видеть выражение его лица, когда он станет искать благовидный предлог, чтобы сказать: «Нет». А ведь я еще не говорила ему о Рейчел, о том, что она приезжала сюда и забрала книги, о нашей совместной поездке в Хоуорт. Знаю, что должна все рассказать, когда он вернется: я не хочу позволить Рейчел прятаться в молчании и манить меня к себе из-за спины Пола.

Дело в том, что это молчание перестало ощущаться нами как неудобство: мы начали привыкать к нему, а напряженность между нами, кажется, ослабевает, словно туго натянутая нитка, некогда удерживавшая нас вместе, провисла.

По-прежнему случаются ночи, когда мы спим в разных спальнях, — Пол говорит, что я мешаю ему заснуть, но теперь по крайней мере не смотрит так, словно ненавидит меня, выражение его лица более добродушно. Иногда я спрашиваю себя, насколько чужой он меня ощущает. Неужели в той же степени, что и я его? Так странно: мы состоим в браке, живем вместе в этом доме, но, боже правый, как же мало мы знаем друг о друге!

И не то чтобы он не пытался узнать обо мне побольше, однако это меня раздражало. Так, на прошлой неделе, когда он стал спрашивать о моих родителях, я выпалила в ответ: «А что тебя, собственно, интересует?» Я с трудом выискивала в памяти какие-то факты, единственное, что я могла сказать о своих родителях наверняка: они были библиотекарями и повстречались в Британском музее, они были единственными детьми в семье, и их родители умерли к тому времени, когда они стали мужем и женой. И я вдруг поняла, что не хочу ему больше ни о чем рассказывать. Наверно, это упущение моей матери, которая не заполнила эти фактографические пустоты нашей семейной истории, но и я виновата, что не дала ей понять: мне нужно знать больше о своем отце, о моих дедушках и бабушках. Однако не думаю, что испытывала тогда в этом потребность, — наверно, можно сказать: я была довольно-таки странным ребенком. Неудивительно, что я имела так мало близких друзей в школе, а учителя обычно писали в своих отзывах обо мне: «Она живет в мире грез».

Может быть, именно поэтому самые яркие сцены моего раннего детства слились в моем сознании со страницами любимых книг, прочитанных мною, или тех, что читала мне мама перед сном. Понимаю: если бы сторонний наблюдатель взглянул на нас двоих, он бы решил, что мы очень одиноки, — ни отца, ни мужа, ни сестер, ни братьев, даже семейные связи едва прослеживаются, — но мы никогда не испытывали одиночества, потому что нас окружали персонажи книг, которые были для меня не менее живыми, чем мои сверстники на детской площадке, — герои книг даже скорее могли утешить меня. Нарния[34], как я припоминаю, казалась более реальной, чем знания по географии, полученные в начальной школе: когда я смотрела на карту, повешенную на стену учителем, была уверена, что смогу увидеть там океан, через который плыл «Утренний Путник», или высокие горы, где жил Аслан. «Волки из Уиллоуби-Чейз» крепче засели в моем сознании, чем классная комната, где я прочла эту книгу, хотя помню, как, возвращаясь домой через Пустошь в зимних сумерках, услышала вой волка с другой стороны озера. Я обернулась к матери с расширенными от страха глазами, а она взяла мою руку в свою и улыбнулась. Не помню, до того или после мы читали «Питера Пэна», и, когда пошли в Кенсингтон-Гарденз, мама сказала, что Питер жил именно здесь. Не могу сказать наверняка, но, кажется, я подумала, глядя на ухоженные лужайки и невыносимо аккуратные границы травяного покрова, что мама, должно быть, ошибается: Питер никак не мог здесь жить, может быть, он пролетал над этим парком по ночному небу, направляясь в Хэмпстед, слегка касаясь верхушек деревьев, глядя сверху на волков, но никогда не опускаясь на землю.

Пол был поражен — я это ясно видела, — когда на прошлой неделе осознал, как мало могу я ему рассказать о своем детстве, и не мог до конца поверить в то, что услышал (и не услышал) от меня, даже сказал, что, возможно, мне следует обратиться к психиатру. Я ответила, рассмеявшись, что не нуждаюсь в лечении, — мое детство было слишком скучным для этого. Пол сказал, что «скучное», пожалуй, не совсем правильное слово для описания моего детства.

— А как бы ты его охарактеризовал? — спросила я.

— Может быть, лишенное чего-то? А теперь ты, наверно, пытаешься заполнить пустоту подробностями чьей-то чужой жизни и поэтому так поглощена биографией Дафны Дюморье.

Честно говоря, такой анализ показался мне слишком гладким, поверхностным, своего рода ошибочной интерпретацией, но я была тронута тем, что он пытается понять меня. Я могла бы указать Полу, что он в такой же степени погружен в Генри Джеймса, даже, пожалуй, не в подробности биографии, а в мельчайшие детали его романов, их подтекст. С тех пор я не перестаю размышлять об этом: не указывает ли интерес к жизни писателя на некий скрытый невроз? Помню, как однажды в колледже случайно услышала спор в соседней комнате, восклицание какой-то девушки: «Ты лезешь в мою жизнь!» Это выражение засело в памяти: «лезть в чью-то жизнь». Не этим ли я занимаюсь? Пытаюсь присвоить жизнь Дафны Дюморье, когда мне следовало бы жить своей жизнью.