Дафна - [42]

Симингтон испытывал такую усталость, что мечтал закрыть глаза и спать весь день напролет, но Беатрис этого не одобряла, и если даже он заходил в спальню в ее отсутствие, она все равно догадывалась и говорила, что он смял простыни, которые она утром тщательно разгладила и подоткнула.

Сегодня Симингтон размышлял, не растянуться ли ему на полу своего кабинета, но там было слишком пыльно и жестко, и он опасался, что если и сумеет опуститься на пол, то, когда настанет пора подниматься, все его члены слишком занемеют и суставы откажутся повиноваться. Он может здесь превратиться в окаменелость, а Беатрис и дела мало: в последнее время она так редко бывает в его кабинете, что, возможно, когда хватится, будет слишком поздно.

Вокруг царило молчание, в доме было так тихо, словно его накрыли саваном, а внешний мир, казалось, сошел на нет, исчезнув в зимних туманах и нескончаемых, грозящих пролиться дождем тучах. От Дафны Дюморье ни слова не пришло, даже короткого уведомления о получении его предыдущего письма. И не то чтобы это было большое послание, просто записка, где говорилось, что он не может дать точные ответы на последнюю порцию ее вопросов, но тем не менее перечитывает свои заметки и просматривает картотеки в надежде обнаружить какие-нибудь новые сведения. Это, по сути, вполне соответствовало истине, правда, он не сообщил ей, что его разыскания касались незаконченного стихотворения Брэнуэлла, ошибочно приписываемого Эмили. Это стихотворение оказалось у Симингтона в числе самых любимых, и он поймал себя на том, что произносит его вслух, зная, что никто не услышит:

Твоей душе навеки чужды

 Все души: в ней понятья дружбы,

Любви и братства навсегда

Погибнут, отклик не найдя[28].

Симингтона удивил звук собственного голоса, декламирующего эти строки, уверенного и сильного, но он при этом осознал, что уже не в первый раз не может понять наверняка, на что намекает Брэнуэлл в своем стихотворении. Он знал, что Уайз сделал этот манускрипт частью тонкой книжки, переплетенной в зеленый сафьян и проданной им богатому американскому коллекционеру мистеру Боннеллу, совершенно не интересовавшемуся Брэнуэллом, но с радостью принявшим этот отрывок как принадлежавший перу Эмили — ведь это ее подпись была подделана на нем. Симингтон знал также, что стихотворение это было написано на обороте черновика письма, адресованного секретарю Королевской академии и датированного летом 1835 года, когда Брэнуэллу было около восемнадцати лет и он надеялся отправиться в Лондон изучать искусство. Симингтон знал и то, что Брэнуэллу так и не суждено было учиться в Академии и что его единственная поездка в Лондон, целью которой было собеседование в Королевской академии, как утверждали, закончилась позорной пьянкой в таверне в Холборне после блуждания по улицам, если Брэнуэлл вообще когда-нибудь бывал в столице, что осталось недоказанным, как и многие другие эпизоды из жизни семьи Бронте. Симингтону были известны все эти обстоятельства благодаря его работе в доме приходского священника Бронте, где, помимо сокровищ, пополнивших коллекцию Боннелла, хранился и томик стихов, тот самый, который Симингтон принес однажды домой, чтобы изучить его в мельчайших деталях.

Эта книжка, тоже переплетенная в зеленый сафьян, и поныне оставалась под надежной защитой его кабинета, однако Симингтона беспокоила мысль, что он может умереть, так и не поняв смысл стихотворения, несмотря на то что оно было написано ясно читаемым почерком, в отличие от ангрианских историй и рукописей Брэнуэлла. Тем не менее суть стихотворения оставалась для Симингтона столь же неясной, как и четверть века назад, когда он впервые прочитал его в доме Бронте.

— Твоей душе навеки чужды, — пробормотал Симингтон вновь, — все души: в ней понятья дружбы…

Как это часто случалось у Брэнуэлла, его произведение было фрагментарным, не поддающимся однозначной трактовке, испещренным орфографическими ошибками и грамматическими вывертами, но Симингтону нравилось звучание слов, их ритм и темп, придававшие им целенаправленность. И хотя смысл ускользал от него, не могло же стихотворение сочиняться без какого бы то ни было замысла, просто его надо было отыскать. «За работу, Симингтон! — подгонял он себя. — За работу!»

Он закрыл глаза и попытался вспомнить время, когда в его сердце эхом отдавались мысли другого человека, но не Брэнуэлла. И тогда из глубин его сознания выплыла память о том, как он в последний раз испытал ощущение успеха: да, конечно, это было в 1948 году, когда он продал большую партию рукописей университету Рутгерса, один из профессоров которого приехал в Лидс, чтобы повидать его. Беатрис приготовила им на обед ростбиф и йоркширский пудинг, а потом Симингтон повел гостя во флигель рядом с домом, где размещалась его библиотека. На американца произвел огромное впечатление — Симингтон безошибочно понял это по выражению его лица — вид книжных полок, забитых сокровищами до самого потолка.

— Это пещера Аладдина, — промолвил наконец профессор, — что-то невероятное…

А потом Симингтон показал Беатрис чек на десять тысяч фунтов, и она обняла его и сказала: «О Алекс!» — и они кружились в вальсе по комнате, она смеялась, запрокинув голову. В ту зиму стояли туманы, были перебои с топливом, но он помнил ощущение света, заполнившего дом в этот вечер… На следующий день он купил для них двоих билеты в театр — подарок к ее дню рождения. Что за пьесу они смотрели? Да, конечно, — Симингтон даже хлопнул по столу ладонью, когда память вытолкнула ответ на поверхность, — то была пьеса Дафны Дюморье.