Да в полымя - [22]

Дрожа от сознания того, что делает нечто запретное, Игорь поставил ногу на узкий подоконник. Вцепился в задвижку, потянул на себя. Та не поддавалась. Поднатужившись, Игорь рванул ее – раз, другой… задвижка тяжело поехала вниз.

Мальчик слез на пол и отодвинул нижний шпингалет.

– Сейчас, Лешка, – ободрил брата. Потянул дверь, но она будто примерзла. Игорь схватился за дверь обеими руками и дернул изо всех сил. Захрустела бумага. Вдоль рам шла широкая желтоватая полоса – щели проклеивали на зиму, и ленту до сих пор не сняли.

Становилось жарко. У потолка стлался дым; на глаза наворачивались слезы, в носу свербело. Лешка плакал под столом, изредка кашляя.

2. Олег

Желтые капли физраствора с мерным стуком падают в трубку, словно тикают. Дура-муха, жужжа, бьется о стекло. За окном шумит улица; в приоткрытую форточку веет прохладой, и по ситцевой занавеске с дыркой в левом углу неторопливо ползают солнечные зайчики.

Там, где игла входит в вену, тепло и чешется. На тумбочке гладкие оранжевые шары – апельсины: пахнут, зверски возбуждая аппетит. Хочется есть – значит, проснулся. Значит, поправляюсь. И вообще – скоро буду здоров как бык, и душой, и телом. Не зря же я здесь, в больнице института психоневрологии.

Скрип двери. Поворачиваю голову и вижу Евгения Ивановича, за плечом доктора маячит Машка. Ну да, ни свет ни заря, а она уже тут – явилась к утреннему обходу. Опять заведет свою песню.

– Ну, как мы сегодня? – Врач прижимает большой палец к моему запястью, глядит участливо. Добрый доктор Айболит, всех излечит, исцелит.

– Да уж не как вчера.

А с позавчера, когда я ложку мимо рта проносил, и вовсе не сравнить. Диагноз привычный: физическое переутомление и угнетение нервных функций. Признаки налицо: потеря координации и внимания, замедление реакций, тошнота, слабость, ну и прочее. Вялость, заторможенность, сбои в моторике. Полный джентльменский набор. Едва ли – тьфу-тьфу и постучать по дереву – не функциональное истощение нервной системы. Но, по обыкновению, быстро иду на поправку. Капельницы, питательные растворы, тонизирующее плюс витамины кого угодно поставят на ноги. Вопрос времени. Меня так в два счета. Полежал недельку – и бодрячок.

– Это хорошо. – Доктор ласков и улыбчив, он задирает мне веко, всматривается. – А теперь покажите язык.

Послушно раскрываю рот. Мельком глянув, Евгений Иванович делает пометку в истории болезни.

– Заходите же, Мария Анатольевна, – обращается к Машке.

Но она, ясное дело, уже без разрешения присела на соседнюю пустую кровать. Глядит сосредоточенно, на худых острых коленях – вместительный пакет. Небось, колбасы копченой притащила, сервелат, нет бы нормальную, краковскую. Но Машку разве переспоришь? "Далась тебе эта дрянь! Не бедствуем, чай". А мне, может, нравится.

– Как он, доктор? – спросила жена, кладя пакет на стол и нервно сжимая пальцы, будто у нее мерзли руки. – Сколько еще лежать?

– Ну, – врач полистал историю. – Скоро на выписку. Думаю, пара дней постельного режима с соблюдением всех назначенных процедур, и можете забирать. Дома – хорошее питание, отдых. На природу съездите, в деревню. Очень способствует.

Он вышел. Машка тут же пересела ко мне на кровать, уставилась выжидательно.

– Что? – спросил я.

– Давай переедем? И доктор советует. Уволишься – и проблем нет. Квартиру продадим, купим домик… огород свой, хозяйство. Приставать никто не будет. Давай?

Жена ткнулась сухими губами в щеку. Я улыбнулся.

– Тоже тебя люблю, – шепнул на ухо. – А переезжать не стану, не уговаривай. – Обнял, забыв о руке с воткнутой капельницей. Игла дернулась, и я скривился от кольнувшей боли.

Машка заметила, бросилась помогать. Нет уж, лучше сам: такую неумеху, как моя жена, еще поискать. Хозяйство ей, домик – за коровой убирать надо; грядки пропалывать, поливать. Разве справится? Это она на словах бойкая.

Руку снова кольнуло: Машка пыталась вправить иголку.

– Погодь! – осадил я. – Аккуратнее, а то мимо пойдет. – Однажды, помню, чуть руку не разнесло. Если б сестра вовремя не заскочила, ходил бы с дулей на локте.

– Олежка, да что ты, давай я.

– Одеяло вон поправь. Иголку сам.

Машка надула губки, скуксилась, но одеяло поправила. Отстраненно уставилась в окно: подбородок в ладошки уперла, сидит. Обернулась через минуту.

– Так что? – спросила. – Дадут чего?

– В смысле?

– Ну… премию.

Опять двадцать пять. Сколько можно! Других тем мало? – то деревня, то премия.

– Нет.

– Нет? Почему? Такой случай сложный. Я интервью начальника караула читала, там русским по белому: от деревянных домов хорошего не жди, кругом сюрпризы. В больнице вон лежишь.

– Я всегда лежу.

– Ну вот. А премию не дают.

– Да с чего ее давать?! – разозлился я. – Какая сложность? Обычная работа!

– Не ори на меня. – Машка всхлипнула. Поджала губы.

Черт, опять ссоримся.

– Извини, – я приподнял голову, посмотрел Машке в глаза: на ресницах дрожали слезы. Глаза у нее красивые, зеленые-презеленые. Ведьмовские. Кого хочешь очаруют. Но склочная иногда… ох. Прицепится к чему-нибудь – хуже репья. И кто ей о премии наплел? Ноет и ноет, объясняешь – не понимает. Премия на то и премия, что не всякий раз.