Нужно экономить, убеждал себя Освальд, строжайшим образом экономить, и нужно сейчас же повидаться с тетей Урсулой. (Тетя Урсула была самой богатой и самой снисходительной из его теток.) Освальд не отличался железной силой характера. В теории он экономию одобрял, но лишения его страшили, и страшила необходимость признаться тете Урсуле в таком чудовищном грехе — ведь он истратил больше, чем ему причиталось за целый год. А тут все почему-то пошло вкривь и вкось и расходы прямо-таки одолели его. Такси поминутно задерживалось у светофоров, с возмутительной быстротой отщелкивая шиллинги и пенсы, и Освальд пытался подсчитать, во что обходится стране неумелое регулирование уличного движения. У двери в квартиру его дожидался мальчишка-рассыльный, твердо решивший получить с него плату за кресло на русский балет, которое Освальд беспечно заказал еще до визита к управляющему банком. Двадцать пять шиллингов! Взявшись за телефонную трубку, чтобы позвонить тетушке, он вспомнил, что уже три месяца не платил за телефон и телеграммы. За завтраком он с ужасом обнаружил, что накануне в припадке гурманства распорядился оживить эту трапезу куликовыми яйцами, спаржей и тепличной клубникой. Экономия!.. День тянулся уныло, неумолчный шум дождя навевал еще пущую тоску. Освальд думал проехать автобусом до Пикадилли-Серкус, а там пересесть на другой автобус и добраться до Найтсбридж, где жила тетя Урсула. Но каждый нерв его холеного тела восставал против такой жертвы. Как? Шагать по лужам под зонтом, с которого каплет за шиворот, смотреть, как подходят и отходят переполненные автобусы, не впуская ни одного нового пассажира, протискиваться среди мокрых плащей, зонтов и отсыревших сограждан и предстать перед тетей Урсулой для такого важного разговора в заляпанных грязью штиблетах, мокрых брюках и совершенно без сил? Освальд вызвал по телефону такси…
Квартира тети Урсулы была непомерно велика для одинокой женщины, но тетя Урсула считала необходимым блюсти приличия — в память покойного супруга. Супруг разбогател на продаже сельскохозяйственных машин в Южной Африке, затем его разбил паралич и пять лет он терзал ее своей беспомощностью и жалкими словами, после чего искупил эту вину внезапной смертью и великодушным завещанием. Во времена Эдуарда Седьмого тетя Урсула была, судя по всему, красавицей — белокурой, воздушной и капризной.
Не приемля бесплотно геометрических линий, к которым пристрастилось молодое поколение — это так неженственно! — она скрывала дрябло округлые формы под обильными слоями шелка и кружев. К левой части ее кружевного бюста были неизменно пришпилены золотые часы с бриллиантовой монограммой; она носила множество старинных колец с изумрудами и рубинами, а на шее, на вычурной золотой цепочке, — лорнет в золотой оправе. Трудно сказать, какой титулованной старухе времен своей молодости она подражала; если бы не знать, что она никогда не вращалась в «высших сферах», можно бы поклясться, что перед вами — одна из стареющих дам, входивших в интимный кружок покойного монарха. Муж оставил тетю Урсулу более чем обеспеченной, но у нее были свои слабости, и самой дорогостоящей из них было коллекционирование бедных, но чрезвычайно элегантных и музыкально одаренных молодых людей, которые, казалось, очень тепло относились друг к другу, избегали общества молодых женщин и отлично чувствовали себя с пожилыми дамами. Освальд терпеть не мог этих молодых людей, а они осторожно поругивали его в разговорах с тетушкой. И все же — такова крепость родственных уз! — тетя Урсула охотно истратила бы на Освальда не меньше половины того, что ежегодно вкладывала в наименее обещающего из своих молодых людей, если бы только Освальд избрал себе карьеру.
Тетя Урсула приняла Освальда не в парадной, до тесноты заставленной гостиной, а у камина, в так называемом «уголке». Уголок этот ее покойный супруг предназначал для размышлений и неустанного умственного труда. Там имелся шкафчик для сигар, два глубоких, удобных кресла, способствующих мозговой деятельности, шкаф, где хранились классические произведения английской литературы в богатых переплетах, но неразрезанные, и камин, а на нем — отвратительные африканские божки полированного дерева. Тетя Урсула, как сторонница европейской культуры, с радостью упразднила бы эти «гадкие непристойности», но, блюдя приличия, она считала себя обязанной сохранять дом своего мужа в точно таком виде, в каком он его оставил. Более просвещенный Освальд не прочь был бы получить эти африканские фигурки — он знал, что они поднимаются в цене, тетушка же считала, что это ничего не стоящий хлам.
Сказать, что Освальд радовался свиданию с теткой, значило бы уклониться от истины. Напротив, его трясло от страха. Он жеманно поцеловал ее в лоб и вложил ей в руки томик французских мемуаров, который перед уходом схватил с одной из своих полок.
— Ну и мерзостная погода! — воскликнул он, пытаясь скрыть тревогу под манерой светского ветреника. — Дорогая моя, я еле держусь на ногах. Вы не поверите, сколько я обегал магазинов, прежде чем разыскал этого Тилли.
