«Да, тетя» - [13]

— Ты доволен? — спросила Джулия.

— Ну, конечно, — отвечал он, стараясь сдержать ликование. — Ты все устроила очень, очень хорошо.

Она подошла и поцеловала его предательски изощренным поцелуем, отважным поцелуем женщины, сознающей, что она исполнила свой долг.

Тем, кто любит толковать о полном слиянии интересов в браке, отрадно было бы отметить, что Джулия радела о карьере Освальда, как о своей собственной. Она проявила похвальную, более того — героическую преданность. Мерритон приехал в пятницу вечером и наговорил Освальду много приятных слов. В субботу днем Джулия вдруг вспомнила, что у нее нет омаров для воскресного завтрака, а они совершенно необходимы. И Освальда отправили на машине в ближайший городок со строгим наказом — не возвращаться домой без этих ракообразных. Поездка заняла два часа, и Джулия использовала это время для задушевной деловой беседы. Но как ни удовлетворительно эта беседа закончилась, было ясно, что потребуется еще одно совещание — в воскресенье днем, и она совершила со своим гостем долгую прогулку по лесу. Он отбыл в понедельник, заверив хозяев, что прекрасно провел время и что дело продвигается как нельзя лучше. Джулия сияла гордостью и надеждой. Она и не подумала растратить авансом крупные суммы, причитавшиеся Освальду, — напротив, стала наводить еще более суровую экономию, чтобы тем скорее можно было устраивать блестящие приемы, каких ждут от модного писателя.

На беду возникли затруднения, всякие непредвиденные оттяжки. Только через полгода Освальд получил корректуру, хотя за это время Джулия, не жалея себя, целых четыре раза проводила по нескольку дней в Лом доне, пытаясь ускорить дело. Наконец она добилась победы, привезла Освальду гранки и, поскольку он отнесся к ним прохладно, сама их выправила и даже сама доставила в Лондон, чтобы они не затерялись по почте. Прошло еще два месяца. Джулия по-прежнему проводила много времени в Лондоне, ведь ей нужно было «проследить за производством» и, что еще важнее, — познакомиться с влиятельными критиками, которые могли бы заинтересоваться талантом Освальда после задушевных бесед с его женой. Мерритон написал Освальду, что «его подводит переплетная», но одну из книг он рассчитывает выпустить не позже чем через неделю. Каково же было изумление, горе и ярость супругов, когда Освальд вскрыл и прочел письмо какого-то негодяя, называвшего себя «Ликвидатор» и сообщавшего, что Мерритон и К° обанкротились и что Освальд, вероятно, пожелает выкупить листы двух своих книг за пустячную сумму в триста фунтов.

Джулия прочла это письмо и побледнела. Она заперлась в своей спальне и проплакала не меньше часа. Столько жертв, и все напрасно! Какая трагедия — разыгрывать Алкестиду ради такого недостойного Адмета!^{16} Джулии было от души жаль себя. И жалость эта вылилась в презрение к Освальду. Какой мелкий, недостойный человек, как он ничтожен, как оскорбительно слеп! Любой мужчина, чья жена проявила такое самопожертвование, что-нибудь да предпринял бы на его месте — либо устроил бы скандал, либо сорвал хороший куш. А он знай себе курит свои папиросы и ничего не делает — этакое свинство! Слишком поздно Джулия поняла, что как горбатого исправит только могила, так из Освальда никогда не получится Арнольд Беннет.^{17} А ему, как видно, и горя нет, лишь бы она о нем заботилась и содержала его, — вот это уже совсем свинство. И это после всего, что она для него сделала! Не удивительно, что Джулия проливала слезы.

Но кто посмеет сказать, что английская женщина утратила издревле присущие ей добродетели — мужество, веру в будущее, самопожертвование? В пучине поражения

Джулия почерпнула силы и мужество для новых подвигов. Если, рассудила она, такое ничтожество, как Освальд, может писать книги и — с ее помощью — чуть ли не выпускает их в свет, так почему бы ей не написать что-нибудь действительно современное и интересное и, раз жертвы необходимы, не пожертвовать собой ради себя? Теперь Джулии стало ясно, что, как бы она ни помогала Освальду, он все равно не добился бы успеха. Эти высокие материи просто никому не интересны. Читатели хотят, чтобы в книгах была жизнь, такая, какой они ее знают, такая, какой живут лондонские Джулии, эти вершины эволюционного развития. Недаром Джулия всегда говорила, что в игре котенка больше жизни, чем во всех этих старых классических поэтах от Шелли до Лоры Ли Хоуп. А Освальд упорно не хотел это понять.

И вот, никому не сказав ни слова, Джулия засела писать книгу. Разумеется, это был роман. Ведь о «жизни» можно написать только в романе. Темой романа была жизнь Джулии, а героиней — сама Джулия. Не та Джулия, которую знали все, даже не та, которую знал Освальд, — это была Джулия, известная одному богу, как говорят над братской могилой. Это, несомненно, была Джулия, но Джулия новая, о существовании которой никто и не догадывался, перед чьим чарующим обаянием и умом ничто не могло устоять. В последней главе эта выдуманная Джулия стала женой выдуманного мужчины, ни в чем не похожего на Освальда. Те месяцы, когда сей плод созревал, Освальд прожил сравнительно спокойно. Правда, свои еженедельные статьи он не мог не писать, но больше его почти не тревожили. Временами он спрашивал себя, какого черта Джулия все сидит у себя одна как сыч, уж не замышляет ли она нового способа заставить его что-нибудь делать. Однако ничего такого не случилось, и Освальд стал находить, что жить на свете, пожалуй, не так уж плохо. Ему даже позволили съездить на неделю в Лондон и возобновить знакомство с двумя-тремя шикарными, но отзывчивыми молодыми людьми в ярких галстуках, необычайно приятными в обращении.