Цыганское золото - [2]

Кушицин приподнялся на лавке, выглядывая что-то в проулке, и громко воскликнул:

— Ты только полюбуйся! Я гадал, как хозяйка станет с яичницей управляться, печь у неё не топлена, таганок в чёрной избе не затеплишь, на костре яйца дымом пропахнут. А хозяйка в проулке с самовара трубу сняла, на самоварную конфорку сковороду водрузила — и жарит! Всё-таки, русский народ хитёр и пронырлив, и во всякой мелочи требует строжайшего следствия. Невинных среди русских мужиков нет, есть лишь не пойманные.

Хозяйка внесла сковороду с яичницей, достала из поставца неведомо для каких нужд хранимые тарелки и, что уже вовсе удивительно, железные вилки с костяными ручками. Бесовской этой штукой русский человек не ест, вилка — господская придумка и даже не во всяком трактире найдётся.

Кушицин ел, щедро разбивая сбережённые стряпухой желтки, Стенгартен, напротив, старался ни одного желтка не проткнуть, а подцепить и отправить в рот целиком, чтобы ничто не пропало. Кухарка, сложивши руки на переднике, наблюдала за трапезой.

— Муж твой где? — утирая тыльной стороной руки масляные губы, спросил Кушицин.

— Косит.

— Какая ж косьба? Август на носу, травы вызрели, сенокос у добрых людей закончен.

— Так он в лесу на дальних кулигах. Там трава свежая. У нас дельных покосов, считай, и нет почти. Скудаемся мы землицей.

— Чем тогда живёте?

— Так птицей, вашество, исключительно курями. Мы и хлеба сеем самую чуть, а больше пшено, курей кормить. По отавам травку косим — тоже им, родимым. С огорода репу парим, свёклу, вместе с тиной — куры всё склюют. Всякий базарный день я с яйцами на рынке. И пару курочек живых беру. Продам, так хорошо, а не продам — назад привезу. После Покрова — битой птицей торгуем. Хохлаток оставляем, а петушкам головы долой — и в ощип. Наша птица до самой Москвы доходит. Перо, опять же, на продажу и пух. Подушки-думочки, перинки. От курочки всё в дело идёт.

— Сколько же у вас кур в хозяйстве?

— Ой, и не скажу, вашество! Сегодня одно, а завтра ястреб пролетит, своё возьмёт, наше поубавит. Цыплят, их по осени считают.

— Складно у тебя получается. Не куры, а жар-птицы золотые. Яйца-то почём на рынке продаёшь?

— Три копейки пяток, ваше благородие.

— Недорого. Назад поедем, куплю у тебя десятка три свеженьких. Муж-то, когда вернётся? С ним бы переговорить…

— Так завтра и вернётся. Скопнает накошенное и начнёт возить. Так я ему скажу, чтобы вас дождался.

— Я вот что думаю, Фёдор Иванович, — раздумчиво произнёс Кушицин, — что нам человека зря с работы срывать? Давай заедем к нему на кулиги, поговорим ладком, а там и в Пушнино направимся.

— Ой, вашества! — всполошилась хозяйка. — Да зачем вам себя трудить напрасно? Мой у самой Грязнухи косит по ручьевинам. Мокро там, сено на волокуше вывозим, ваша коляска по грязи и не пройдёт, поди. Я бы послала кого, так Микифор на лошади охлюпкой живо бы прискакал, да некого послать. Старшие вместе с отцом труждаются, а Маруська мала ещё одной в лес бежать. Но, если надо для государева дела, то и Маруську пошлю.

— Вот ещё выдумала — малую в лес гонять. Государево дело неспешное, поговорим и на обратном пути. Ты, лучше скажи, самовар скоро готов будет? А то нам в дорогу пора.

Напившись чаю, Кушицин и Стенгартен загрузились в коляску и покинули деревню, жители которой так и не поняли, зачем приезжало начальство.

Уже за околицей Стенгартен, политично молчавший во время разговоров следователя, спросил:

— Зачем нам в Пушнино ехать?

— Нам туда и не надо. Нам надо в Грязнуху. Я Пушнино так просто назвал, а хозяйка в ответ разболтала, где её суженый прячется. Вот мы туда нагрянем, возьмём его тёпленьким и поглядим, что за кулижки он выкашивает.

Кушицин согнутым пальцем, словно в дверь стучал, поторкал в спину вознице:

— Ты, любезный, знаешь, где тут дорога на Грязнуху?

Возницей у чиновников был отставной солдат из инвалидной команды, взятый ушлым следователем за отличное знание окрестных троп и дорог.

— Я, ваше благородие, — отвечал инвалид, — тут каждую стёжку знаю. Мы на Грязнухе, лет семь тому, браконьеров ловили.

— И как, поймали?

— Не… там сами лесные обходчики браконьерили, где их поймать! Только комаров зря кормили.

— Тем русский народ и живёт, — нравоучительно произнёс Кушицин. — Сам от себя стережёт, сам у себя ворует. Хищничество у нас пышным цветом цветёт, а я с этого цвета только пыльцу сбиваю. Но эту семейку я на чистую воду выведу, да и всю деревню потрясу. Тоже нашли прибыльное дело — яйцами торговать. В России в каждом селе куры кудахчут — много не наторгуешь.

— Вам виднее, — эхом откликнулся Стенгартен, — но и золота в здешних краях тоже нет.

— Вот и посмотрим, кто из нас лучше видит, — согласился Кушицин. — А пока, давай, свернём с тропы и обождём часок. Может, что интересное случится.

К тому времени коляска свернула с езженой дороги на Пушнино и, не жалея рессор, тряслась по тропе, которая, как обещал инвалид, выводила к Грязнухе.

Возница завернул лошадь и поставил коляску за разросшимся кустом брединника, что всё плотнее обступал тропу.

Ждать пришлось меньше часа. Среди зарослей замелькал выцветший сарафан, и на тропе показалась Маруська. Кушицин тигром выпрыгнул из засады и ухватил девчонку за руку.