Цыганский роман - [42]

Я шел в цепочке усталых голодный людей и вспоминал, как, бывало, по этим же улицам мы шагали пионерским отрядом. Впереди красовались вожатые, председатель совета дружины или отряда — начальство. Я преуспевал в науках, зато, после исчезновения отца, сильно отставал в должностях. Выбирали меня только старостой класса и звеньевым. Утешал себя тем, что, когда вырасту, стану знаменитым и всем покажу! Кому и что я собирался показать, мне самому было неясно. А пока я старался держаться несколько в стороне, где-нибудь сбоку колонны. То делал вид, что болит нога, то еще что-нибудь придумывал. Нес, например, под мышкой стенгазету, в которой сам писал большинство заметок и делал все рисунки. Это было нетрудно: мои сочинения часто выставлялись на районных выставках. Зато все видели — вот идет ответственный товарищ! Пусть всего лишь за классную стенгазету, но — ответственный! Мама посмеивалась: «старший помощник младшего дворника». Учителя учили скромности, а ребята стремились хоть чем-нибудь, да выделиться. Один — первый в классе по силе; второй — первый по математике. Третий — еще в чем-то первый.

Теперь на оккупированной территории самое главное было не выделяться. Все это напоминало мне команду «кругом!», которую давали на уроках физкультуры. По этой команде все поворачивались на целых 180 градусов, и тот, кто в строю был первым, становился последним. И наоборот. Теперь без всякой команды все повернулись «кругом». И в этой облаве наиболее темный человек дядя Гриша оказался первым, кому удалось ускользнуть от принудительных работ, которые давались без суда и следствия по воле любого немецкого офицеришки. А я опять оказался как бы в сторонке, хотя как и все — в неволе.

Клещатый привел нас на стадион. Здесь я не раз бывал до войны. Участвовал в соревнованиях, сначала детских, затем юношеских. Здесь в ресторане при стадионе впервые попробовал розового вина, а потом брел домой по пустым улицам, в голове шумело, и я сшибал ногой мусорные урны. При немцах стадион пустовал, створки ворот были оторваны. На обломке фанеры бежал и все никак не мог вырваться из зубчатого колеса значка «ГТО» человек в майке. И так же, как этот нарисованный бегун, все на стадионе застыло.

Пока мы оглядывали остатки нашего городского Колизея, немец без пальца и какой-то унтер-офицер построили нас и заставили передвигать телеги: ночью пришел транспорт, и уставшие солдаты побросали возы без всякого порядка. Телеги были огромные, тяжелые, с металлическими тяжами и рычагами-тормозами, почти автомобили, на них грудились ящики с красными крестами, коробки с приборами, одеяла, матрасы. Видимо, это было имущество полевого госпиталя. Обслуживающий персонал отдыхал в закрытых помещениях — может быть, в залах того самого ресторана, где я когда-то попробовал вкус вина. Вспоминать было тяжело, даже не верилось, что это было. Теперь мы должны были расставлять телеги в определенном порядке. Оглобли торчали дыбом, нужно было их опустить. Я повис на одной из них и почувствовал, как ничтожен мой вес и мои силы.

А на трибуне стоял громадный немец в очках с витыми серебряными погонами и величественно показывал беспалому и унтеру, куда и как нужно ставить телеги. У него был интеллигентный вид, и он не кричал. Унтер и беспалый вертелись на футбольном поле, где мы переставляли телеги, и, если у нас ничего не получалось, впрягались сами. Беспалый крякал, упирался плечом с зеленым погоном в телегу, но она не двигалась с места. Тогда он тыкал отсутствующим пальцем в висок и приказывал разгружать вещи. Мы неохотно сваливали ящики и мешки на траву, а унтер бегал вокруг и кричал, что мы русские «швайнерайн». Колька матерился и бурчал, что если мы свиньи, то зачем они, не свиньи, к нам явились? Он распалялся все больше и больше, хотя таскать тяжести ему было сподручнее, чем, например, мне. Он ругался и в сердцах толкал телегу. Унтер кричал, беспалый тужился, мы нажимали, и телега сдвигалась с места. Потом она катилась, все набирая и набирая скорость, докатывалась до указанной черты и тут же перемахивала за нее: у нас не хватало сил удержать тяжелый воз. И снова беспалый упирался в нее плечом, а унтер орал про «швайнерайн», мы из последних сил катили телегу обратно и ставили так, как было приказано. Немцы требовали, чтобы все было так, как они велят. Только так. Будто за намеченной чертой начиналась пропасть. Офицер с витыми серебряными погонами ни разу не вмешался, достаточно было нижних чинов.

— Вот этим они и берут! — шипел Колька, упираясь в телегу плечом, — аккуратные, гады!

В назначенный час унтер достал часы на массивной серебряной цепочке и отпустил нас на обед. И офицер на трибуне, глядя на часы, ушел в помещение.

Нас впустили в холодный коридор под трибунами и выдали по брусочку хлеба величиной с кусок туалетного мыла и по нескольку ложек супа. Мы не знали, что нас будут кормить. Не ожидали. Колька даже прошипел тихо:

— Могли бы и ничего не давать, и так бы работали. А то, гляди, избалуетесь.

Себя он почему-то выделял из общего числа — видимо, считал, что заработал свою похлебку: старался не меньше беспалого, и у него получалось. Но немцы никого не выделяли, всем дали поровну, и мы удивились: странные люди эти немцы, вполне могли бы и не кормить, как не кормили весь город. Видимо, срабатывал их немецкий железный порядок: еду давать тем, кто работает. Остальные могут умирать, они никому не нужны, это негодные люди, которые зазря едят хлеб. С тех, кого они кормили, немцы сурово спрашивали. Презирали слабых и «неполноценных». Проходя мимо, унтер заметил, что человек в детском пальто не мог сесть на скамью. После работы и, очевидно, вследствие долгого голодания он не мог согнуть ноги в коленях, стоял с банкой из-под консервов, в которой плескалось несколько ложечек супа. Унтер подтолкнул человечка, да так сильно, что от детского пальтишка повалила пыль. Немец отмахнулся от пыли рукой, словно веером, и сказал с добродушным ворчанием: