Цыганский роман - [39]

Тогда я и вспоминал, как Колька, потомок славных запорожских казаков, в классе горбился за партой, терзал доску, будто руки у него были приклеены к ней гуммиарабиком, и молчал. Я подсказывал Кольке, но и подсказку он понимал туго, будучи сильно «не в курсе дела». Он это знал и добродушно огрызался, когда я нападал; «Неужели не можешь выучить! Неужели трудно запомнить! Слабак!..» Увы, я не знал тогда, кто из нас действительно слаб! Колька по поводу школьных наук говаривал: «Та шо я, умнее за конягу! Так у ей голова здоровая, нехай микитить!» А я чувствовал свое безусловное превосходство.

Мама замечала, правда, с явной иронией: «Ты у нас вумный… Весь в отца». Только потом, уже в оккупации, я подумал, что она специально говорила не «у меня», а «у нас». И понимать все это начал, как говорила та же мама, «на своем горбу». Она же определяла мое упрямство странным выражением: «Ему хоть кол на голове чеши!..» Именно «чеши», а не «теши». Да, я считал себя умным. И оттого происходило мое упрямство: не хотел подлаживаться под маму, под Кольку, под всех. Считал себя выше. Но вот наступила жизнь, при которой я и не выше, и не умнее. Колька, например, не просто сильнее меня, выносливее, терпеливее, он соображает быстрее. И его способы выживания перестали казаться мне примитивными, растительными.

Как воспринимали моего лучшего друга в школе? В основном только на уроках физкультуры. Здесь Колька был богом. Самый низкорослый в классе, я стоял в конце шеренги. Колька — правофланговым. Он торчал, важный и гордый, впереди всех и запускал ручищи за резинку тренировочных шаровар — черного сатинового мешка, вроде того, в котором мы носили калоши, — хлопал резинкой по животу и бросал вдоль шеренги: «А ну, гаврики, подтянись!» Обычно Кольку никто не слушал — он был последним учеником в классе, но на физкультуре все переворачивалось. Здесь он покрикивал на остальных: «Подтянись!» Он хлопал руками по ляжкам, изгибаясь, шмякал по подошвам прорезиненных тапочек, и обращался к нам: «Ну что, хлопцы, подвигаемся немножко?» Его поддразнивали, намекали на «выдающиеся способности», а Колька добродушно щурился и кивал обидчику: «Ты хочешь, шоб я к тебе подошел?» Или обращался к соседям по строю: «Он хочет, шоб я к нему подошел?..» Он был силачом, наш запорожец: чемпион республики среди юношей по боксу и по эспадрону. «Эспадрон, эскадрон» — он становился как бы даже героем, мы любовались им.

Когда физрук давал наконец команду «марш!», Колька с упоением срывался с места. Он вскидывал голову, как гордый иноходец, смотрел куда-то вперед, поверх голов, мечтательно, с пониманием всей важности момента; он вскидывал мощное свое колено в сатиновых шароварах и выбрасывал вперед левую ногу. Нога сгибалась в колене, как на шарнире, стопа делала замысловатые антраша, почти как в балете. Даже упругий Колькин зад играл свою роль: им Колька словно бы отталкивался от чего-то невидимого, твердого, и устремлялся вперед.

Потом он медленно «табанил» на месте, а шеренга вращалась вокруг него, набирая скорость. Я — последний, так просто бегом бежал! Шеренга соединяла нас с Колькой, как бечевка, на конце которой привязан камень. Камнем был я. Я тщетно старался двигаться в общем ритме, семеня ногами. Колька, стоя на месте, месил воздух мощными локтями. А я бегал вокруг него, ветер обтекал мою хилую грудь, и мне казалось, что она обрастала мускулами, которых у меня не было. За эти мгновенья, когда каждый из нас так ощущал свое тело, мы прощали Кольке многое. Например, разгоряченный после занятий, он вдруг запускал под мышку ручищу и, работая локтем, издавал противный писк. Вроде мышиного, но еще отвратительней. Кто-то хихикал. Большинство молчало. Кто-то шипел. И Колька снова говорил тому, кто протестовал: «Ты хочешь, шоб я к тебе подошел?..» Над Колькой посмеивались: «В здоровом теле — здоровый дух!» Эти слова древних греков были написаны на лозунгах и подходили к Кольке. Сколько раз потом я вспоминал эти уроки физкультуры!

В оккупации он освоился быстро, везде становился своим. На черном рынке, среди барыг-коммерсантов. О, это требовало ловкости и умения! Вскоре он знал, как, где и что можно достать в нашем городе, в котором, как казалось, не осталось ничего. Я умел говорить по-немецки, но сговаривался с немцами он гораздо лучше меня. Он изучил немцев, знал их и видел за версту. Странно даже, что он попал вместе со мною в облаву. Обычно он ускользал или выкручивался, а тут — оплошал. Может быть, я был виноват?

Как всегда, размахивал руками — в чем-то убеждал его (кажется, мы разговаривали об операции «золотое колечко»), а он шел, кивал головой и вдруг свистнул, как сявка, и исчез. Я не уловил смысла этого сигнала и, когда уперся глазами в немецкого офицера и солдата, ничего не понял, а подумал, что похожи они на Дон Кихота и Санчо Пансу. Кольке такое не пришло бы в голову. Но его уже не было рядом, а «Дон Кихот» ткнул в меня пальцем и сказал тоненьким голосом: «Аусвайс. Ти-докуман…» Мой паспорт с немецкими отметками схватил солдат, а офицер двинулся вперед в поисках очередной жертвы. Я метнулся в сторону, но солдат уже зажал мой документ четырьмя пальцами — больше у него не было, вместо пятого торчала культя, похожая на обломанный сучок. По-видимому, рука была изуродована давно, солдат ее уже не стеснялся. А может, это происходило потому, что я был русским? Они ведь нас не стеснялись, смотрели мимо глаз, будто нас и не было вовсе. Непоколебимая вера в свое превосходство чувствовалась в каждом их жесте, в каждом взгляде. И люди стихали, терялись. Ошеломляло это меня больше, чем техника, танки, мотоциклы, на которых они ездили, Кажется, даже в сортир. У нас до войны редко у кого был мотоцикл, не говоря уж о машинах: автомобили были только казенные, прикрепленные к ответственным работникам. И каким важным я казался себе, когда разъезжал на отцовской «прикрепленной» машине! Потом не стало ни машины, ни отца. Теперь в машинах разъезжали исключительно немцы.