Цыганский роман - [12]

Колька Мащенко вдруг влез на брошенный воз и стал осматривать окрестности в «бинокль», приложив к глазам кулаки, как в матросском танце «матлот». Колька стоял на брошенном возу с соломой и отдыхал. Мы отдыхали тоже. И Колька решил растянуть эти минуты отдыха. Когда к возу приблизилась группа красноармейцев с голубыми петлицами, он протянул вперед руки и крикнул, как с трибуны: «Товарищи летчики! Сталинские соколы!» Дальше он не знал, что сказать, да и понимал, видимо, что момент не совсем подходящий для речей. И вдруг тонкая кожа натянулась гармошкой на Колькином курносом носу, и он пронзительно пискнул: «Товарищи летуны!» — как мы называли своих сверстников, учащихся авиаспецшколы. И Колька сказал взрослым усталым людям то, что мы говорили своим погодкам: «Дуйте на меня, я крутиться буду!..» И показал на ширинку штанов. Потом неуверенно добавил: «А шо?.. Как пропеллер…» Проскулил, как в директорском кабинете, когда был сильно виноват. Красноармейцы остановились, потоптались на месте и молча двинулись дальше. Один из них снял с плеча винтовку. Колька храбро выпятил навстречу ему костлявую грудь, но боец только перебросил ремень с плеча на плечо, показал на свой висок пожелтевшим от курения пальцем и повернулся к Кольке спиной. Мащенко поглядел на нас и стал расстегивать брюки, делая вид, будто ему приспичило по нужде, именно потому он показывал на ширинку.

Наш классный вдруг крикнул ему: «Мащенко! А ну слезай и… это… накормить взвод!» Мы не были взводом, и у каждого на плечах висел целый сидор домашних харчей. Однако Колька бросился выполнять приказание. Но не сразу. Сперва он подбежал к нам и стал тыкать свой вещмешок ребятам. Никто не брал. После выходки на возу словно бы что-то между ним и нами пролегло. Он испытывал неловкость и потому с нелепой настойчивостью стремился всучить кому-нибудь свои вещи. Ни он сам, ни все мы не понимали, зачем это было ему нужно. Может быть, если бы у него взяли вещи, то этим как бы простили, приняли оступившегося товарища обратно в коллектив. Я вышел из строя и взял у Кольки рюкзак. Мы были друзьями, и я должен был его выручать по кодексу нашей пацанячьей чести. Знал бы я, что скоро этот наивный кодекс станет только милым воспоминанием детства, как изменятся наши с Колькой отношения! Вскоре Колька догнал нас с какими-то кастрюлями: одна из них была с супом — видимо, хозяева уходя бросили.

Смеркалось. И тут впереди засветились ракеты. Это было красиво, как праздничный фейерверк. Словно разноцветные хвосты в цирке ракеты взмывали в небо, где-то в зените изящно замедляли свой полет и быстро мчались вниз, растворяясь в сером воздухе. Мы разинули рты. Никто из нас еще не знал, что у немцев есть отработанный прием: запускать в наши тылы мотоциклистов, которые пуляют в небо ракетами. Расчет на панику: если враг впереди, там, где ракеты, — значит, мы в окружении! Наверное, Иван Константинович тоже еще не знал об этих немецких уловках. Он угрюмо покачал головой и, не дожидаясь, пока отгорят ракеты, так щедро украшавшие небосклон, велел нам поворачивать назад, в город.

Притихшие, мы стояли на дороге. По обе ее стороны метались тени — красноармейцы уходили в степь, на проселочки, на тропки, вьющиеся по дну балок. Но некоторые, не поднимая голов и не реагируя на ракеты, продолжали идти вперед по шоссе, где каждый просматривался издалека. И наш прямолинейный и неповоротливый классный тоже пошел по шоссе, загребая пыль кривыми ногами. Он даже не стал сдирать петлицы и «кубики», как другие, хотя у него под «кубарями» не осталось бы и следа — петлицы еще не успели выгореть. Иван Константинович, видимо, об этом не думал. Он как завороженный топал по пыли прямо туда, где светились ракеты. Упрямо. Отрешенно. Забыв обо всем. Мы остались одни в темноте, которая заволакивала небо, как только гасли ракеты, догнали его, он обернулся и снял фуражку. Ничего не сказал нам, только молча улыбнулся. И мы не стали верещать детскими голосами: «Возьмите нас с собой! Возьмите!..» Поняли, что разговора не получится. Иван Константинович подержал в руках фуражку и спросил, найдем ли мы сами дорогу домой. Мы загалдели, что не найдем. Он покачал головой — «ах и хитрые, черти!» — решительно отбросил назад длинные волосы, плотно натянул на голову свою фуражку, словно поставил точку, и, не оглядываясь, пошел. А мы потоптались на месте и поплелись домой. Нас никто не остановил. Я добрался к себе уже затемно. Мама не запирала дверь и не зажигала огня: ждала.

IV

Сразу же после неудачной попытки выбраться из застывшего в мрачной тишине города мы оказались как бы на нейтральной полосе. Наших уже не было, немцы еще не входили. Уже и в центре люди начали лазить по брошенным магазинам. Несли по домам, что попадало под руки, — все равно пропадать добру! В первую очередь запасались спичками, солью, мылом, мукой. Пожилые люди, пережившие гражданскую войну и голодовку тридцатых годов, знали, что делать. Тащили бидоны с керосином. Повидло в ящиках. Скобяные товары. Отрезы тканей, где они еще сохранились. Нам, мальчишкам, казалось странным хватать такие обычные вещи, как керосин или спички. И еще — соль! Когда мы с Колькой вышли на улицу, мы отправились в «тихие» магазины: канцелярские, музыкальных инструментов, книжные. Колька разжился спортивными принадлежностями, я же сосредоточился исключительно на гипсовых фигурках писателей и композиторов и предметах для рисования. Я набрал простенькие этюдники, в которые можно было сложить листы бумаги, а рисунки прикрепить кнопками к верхней крышке. Потом из таких этюдников Колька соорудил себе ящик для чистки обуви — «штифель-путц», чтобы чистить сапоги. Не было у меня никаких расчетов, когда мы с Колькой ходили по магазинам. Не было, хотя скульптурки — гипсовые, крашенные под бронзу, — я брал с отбором. Кроме любимого Лермонтова принес домой Генриха Гейне. Почему-то из множества композиторов выбрал Бетховена. И поэта, которого не слишком любил: холодного, академичного Гёте. Думал о немцах? Возможно, Засело в голове бабушкино: все-таки культурная нация! Культурная!