Цыганский король - [4]

Яновскому казалось, что он бредит. И потому он лишь тогда разглядел медикуса, когда они очутились в маленькой комнатке флигеля, стены которой были почти сплошь заставлены полками с книгами, а на одной висел большой лист пергамента, видимо выдранный из книги «Здоровья путь верный». На листе был нарисован человек, стоящий спиной к зрителю. Его голое тело пестрело точками, на которые надо ставить банки.

Медикусу было лет под пятьдесят, был он худой и желтый. Близко посаженные глаза смотрели умно и иронично из-под лохматого чуба; нос был почти прозрачным от бледности; на костлявых плечах висела черная мантия с вытканным гербом Знамеровского и знаком профессии — змеей Гиппократа, обвившей клистирную трубку.

Выпили по чарке данцигской золотистой водки, сели закусить, и только тогда Яновского прорвало:

— Слушайте, пан медикус, ведь это же какое-то безумие. Ну, мне некуда податься, но зачем вы здесь, почему носите этот позорный шифр?

Медикус грустно посмотрел на Яновского умными серыми глазами:

— А у меня, пан думает, есть выход? На нашей земле плохо живется ученым, особенно если они белорусы. И еще… если они излишне любопытны и хотят знать про человечью требуху немного больше других. Меня осудили на изгнание за то, что я откапывал из могил трупы и производил запрещенное их анатомирование.

Яновского передернуло.

— А как вы могли такое делать? Ведь вы сами, наверное, не хотели бы, чтобы и с вами поступили так после смерти?

Медикус усмехнулся:

— Пожалуйста. Что я буду тогда? Тлен и смрад.

— Но бессмертная душа… Она страдает…

Собеседник Михала выпил еще чарку водки и вдруг спокойно сказал:

— А вы уверены, что… душа есть?

— Да ну вас, — испугался Яновский, — этак и до костра недолго.

— Ничего, у нас теперь цивилизация, благородный пан. Не жгут, но вешают… Поймите, что даже чувства не свидетельствуют о бессмертии души. Чувств нет, все от тока крови. Бросится она в голову — человек почувствует гнев, бросится еще куда — иной результат. Так что чепуха все! Человек абсолютно такой же скот, как свинья, и отличается от нее лишь способностью разговаривать, слагать стихи да еще тем, что он бывает хуже самой худшей свиньи.

Он отложил в сторону двузубую вилку.

— Вот и осудили меня. А я не могу жить без моей земли, она мне дорога — еще одна глупость человеческой натуры. Здесь я в безопасности, здесь другое государство. Перешагну его границы — остается виселица. А здесь меня защитят.

— Знамеровский — сильный человек?

— Человек не может быть сильным. Но он может выставить шестьсот всадников цыганского войска, да еще он лидский шляхтич, у него друзья. Тут рекой льется водка, и все эти пьянчужки за него хоть в огонь. Плюс крестьяне. Так что если кто в этой местности король, то это он… Проклятый богом край безумцев и олухов.

Яновский был согласен с медикусом: мир обезумел именно в тот самый день, когда загоновая шляхта Волчанецкого отняла у него поместье. Поэтому он отодвинул от себя тарелку, налил в кружку пива и удобно уселся в глубоком мягком кресле. Медикус плюхнулся в другое, рядом, и закурил трубку.

— Кстати, как фамилия пана? — спросил разнежившийся Михал. — Я был так непочтителен… Как вас зовут?

— Никто, — равнодушно сказал эскулап. — Меня зовут Никто.

Яновский, как выяснилось, еще не перестал удивляться:

— То есть…

— А зачем вам надо это знать? Разве не я сам рядом с вами, разве нельзя меня просто называть «медикус»? Или, может, вы считаете, что имена соответствуют сути вещи или человека, которые их носят? Я знал магната Кишку, а он совсем не был похож на кишку. Даже для прямой кишки он был слишком толстым и грязным. Повстанец Дубина был единственным в мире разумным белорусом в свое время. Лев Сапега скорее похож на лисицу, и я никогда не видел ни одного Язепа, который мог бы носить титул «прекрасного». Называйте меня просто медикусом.

Он окутался облаком табачного дыма, и неожиданно из-под тяжелых век блеснули его глаза. Сказал просто и печально:

— И зачем кому знать, кто защитил меня, слабого, в свое время. Людям не было дела до того, как умерли два самых дорогих мне человека, умерли с голода. А я стоял тогда в клетке у стен несвижского дворца… День, второй, третий… И пускай они подыхают теперь, потому что это я, человек, имени которого никто никогда не узнает, первый в мире очистил одному человеку мозг от осколков раздробленной черепной кости и наложил на дырку в черепе заплатку из золотой пластинки. И этот человек остался жить.

Яновский только теперь увидел, что бутылка с водкой почти пуста. Медикус был явно пьян: зрачки его глаз сделались черными, большими и трепетали, как у отравленного. Но Яновский не испугался: медикус владел своим мозгом, и речь его становилась все резче.

— Не думайте, что я делал это и многое другое для людей. Я не жалел их, не ощущал их боли, и видимо, потому мне все удавалось. И воистину, за что жалеть человека? Вот он настроил чудесных дворцов, насажал деревьев, вырастил поэтов и зодчих. А завтра найдется безумец и начнет пережигать на известь статуи, разрушать дворцы, жечь города. И поэта, которого объявят еретиком, сжигают, а из его праха ставят клистир собаке завоевателя, ибо собака нечистое животное, и ей помогает клистир из праха еретика, как христианину — клистир из мощей святого. Дикари и варвары и всегда такими будут по причине натуры своей… Мертвое дерево дает приют козявкам, мертвые цветы сладко вянут, мертвый человек — смердит… Смердит он, правда, и живой…