Цыганские мелодии - [20]

Теплое чувство к мальчику, к его солидарности с ним, мужской общности охватило Максима. Василько дал ему, Максиму, возможность решать свои дела с Дойной лично, не вмешивался, не хотел вмешиваться, — ведь не мог же он не слышать их разговоров, не видеть их взглядов и... кто знает, о чем там еще они говорили между собой, брат и сестра. Максим замечал, особенно в последние дни, что Василько иногда злился, если Дойна шла гулять с ними. Если в кино или воду пить — еще ничего. А вот гулять — нет! Он даже гнал ее иногда: иди домой, иди к маме, мама тебя ищет, ну чего тебе с нами надо?

Максим не мог возражать ему, иногда лишь мягко пытался что-то сказать. Но тут не было границ, мальчуган взрывался, и Дойна в конце концов уходила, а Максим смотрел ей вслед с легкой грустью, но и с облегчением тоже. При ней разговоры у них с Васильком выходили трудными, ненастоящими, напряженными. Мальчик сразу же выпадал из игры при их путешествиях втроем по улочкам городка, и, видимо, он ощущал это и сам. Ведь когда они шли втроем, беседа велась теперь между Максимом и Дойной, разговор двух взрослых, разговор не умолчаниями и намеками, но все же разговор взрослых, мужчины и девушки, которым есть о чем потолковать. Василько оставался за бортом разговора, и тут срабатывала обыкновенная ревность. Максим был его друг, его личный друг (так он и сказал однажды Дойне), а Дойна была его сестра и могла общаться с Максимом только тогда, когда это не мешало ему, Васильку.

Все так, но он не сказал ей, он дал Максиму возможность самому решить.... Ну и Василько!

Теперь разговоры с Дойной, прежние прогулки с ней приобрели в глазах Максима совсем иной смысл, как и ее намеки и шутки.

— Дело в том, что девушки у меня нет, — сказал он. — Но у меня есть жена, я женат, Дойна...

— А дети у тебя есть? — голос ее звучал спокойно. Но Максим сразу же уловил в нем разочарование, грусть, тревогу...

— Детей нет, к сожалению! По многим причинам... — ему не хотелось вдаваться в это подробнее. Это было его глубоко личное, интимное, из иного мира, чем этот, нынешний, не для них, не тут.

— Поэтому тебе так по душе пришелся наш Василько, что у тебя своих детей нет. А скажи, ты забрал бы его себе навсегда, если бы мог?

— Навсегда... — Максим не ожидал и этого вопроса и снова запнулся, задумался.

— Раз задумался, значит — нет...

— А вот и ошиблась. Сказать не задумываясь легче, когда уже точно знаешь — на самом деле так быть не может. Лучше сказать — да. Но я не люблю бросаться словами. Давно уже привык. Стараюсь говорить все, хорошенько обдумав. Вот подумал и скажу: «Да! Забрал бы!» И это правда, а не только слова!

Это правда, Максим, правда...

...В тихую полночь, под покровом древних ветвей, мы вам дарили прекрасных, как ночь, сыновей, нищих, как ночь, сыновей...

...Где же твой цыганенок, Максим, где он, где твой сын, где он, где они, все твои дети, твои нерожденные, несостоявшиеся, невысказанные, неживые, — их нет...

— Это правда, забрал бы! Это правда!

Ничего не изменилось после этого разговора, внешне не изменилось ничего, только Мария посуровела вроде. Чувствовала себя плохо, лежала, болело сердце. Она стала хуже выглядеть, лицо вдруг постарело и выдавало теперь ее возраст, даже больше ей можно было дать, не говоря уж о том, что было странным и раньше, что Василько ее сын, а не внук. Лицо Марии все же сохраняло следы былой красоты, особенно когда она рассказывала о своей прошлой жизни, еще с таборных времен, оно вдруг расправлялось, лучилось, и она молодела прямо на глазах.

Глядя как-то на прихворнувшую Марию, на выражение ее лица, Максим вдруг припомнил одну из цыганских вечеринок на Дружной горке, не у Цыбульских ли, а может, и у кого другого. Были там одни лишь цыгане, в большинстве своем малознакомые, только Коля Цыбульский да Генка из друзей. Сидело и несколько цыганок. Одна особенно была приметна какой-то вроде умышленной нескладностью, невыразительностью и на цыганку-то совсем не похожа... Грубоватое простонародное лицо, запавшие глаза, немного стесанный подбородок, редковатые гладкие волосы темно-серого, а не черного, как у всех, цвета. Что-то даже обезьянье мерещилось Максиму в этом лице. Большие, тяжелые серебряные сережки в ушах этой женщины странно не шли ей. Почти автоматически Максим определил, что этот тип лица напоминает ему ван-гоговских «едоков картофеля» — именно выражение лица было схожим. Как выпили — запели. Кто-то взял гитару, и полилась глубокая цыганская песня, которую Максим слышал впервые, и слова были не все понятны ему, а мелодия просто поражала глубиной и чистотой тона. Один за другим присоединялись к песне сидящие за столом. И вдруг прозвучал могучий — не скажешь иного слова, — могучий женский голос, казалось, и родившийся с этой песней. Возникал он из самой глубинной человеческой сущности, будто из недр естества нашего рождался, легко подавляя все другие голоса, тут же подстроившиеся к нему.

Пела некрасивая цыганка. Она пела, широко открывая рот, слегка откинувшись назад, а голову закинув так, что шея выступала вперед, и от этого она становилась еще некрасивее, но эта ее некрасивость не вызывала отвращения — она переходила во что-то большее, в то, что находится вне условных границ нашей эстетики. Ее прекрасный голос вдохновлял ее, возносил над всеми, выше высшего, очаровывал, манил, звал, обволакивал тайной, взрываясь из темных глубин бытия, не знаемых нами, к высшему взлету наших мечтаний, желаний, страстей, вечной неутоленности, жажду наполниться жизнью, солнцем, светом.