Цветы зла - [3]

Свой след означили на мертвенном челе.

Иль розовый лютен, суккуб зеленоватый

Излили в грудь твою и страсть и страх из урн?

Иль мощною рукой в таинственный Минтурн

Насильно погрузил твой дух кошмар проклятый?

Пускай же грудь твоя питает мыслей рой,

Здоровья аромат вдыхая в упоенье;

Пусть кровь твоя бежит ритмической струёй,

Как метров эллинских стозвучное теченье,

Где царствует то Феб, владыка песнопенья,

То сам великий Пан, владыка нив святой.[9]

VIII. ПРОДАЖНАЯ МУЗА

Любовница дворцов, о, муза горьких строк!

Когда метет метель, тоскою черной вея,

Когда свистит январь, с цепи спустив Борея,

Для зябких ног твоих где взять хоть уголек?

Когда в лучах луны дрожишь ты, плечи грея,

Как для тебя достать хотя б вина глоток, —

Найти лазурный мир, где в жалкий кошелек

Кладет нам золото неведомая фея.

Чтоб раздобыть на хлеб, урвав часы от сна,

Не веруя, псалмы ты петь принуждена,

Как служка маленький, размахивать кадилом,

Иль акробаткой быть и, обнажась при всех,

Из слез невидимых вымучивая смех,

Служить забавою журнальным воротилам.[10]

IX. Дурной монах

На сумрачных стенах обителей святых,

Бывало, Истина в картинах представала

Очам отшельников, и лед сердец людских,

Убитых подвигом, искусство умеряло.

Цвели тогда, цвели Христовы семена!

Немало иноков, прославленных молвою,

Смиренно возложив свой крест на рамена,

Умели славить Смерть с великой простотою.

Мой дух – могильный склеп, где, пОслушник дурной,

Я должен вечно жить, не видя ни одной

Картины на стенах обители постылой…

– О, нерадивый раб! Когда сберусь я с силой

Из зрелища моих несчастий и скорбей

Труд сделать рук моих, любовь моих очей?[11]

X. Враг

Моя весна была зловещим ураганом,

Пронзенным кое-где сверкающим лучом;

В саду разрушенном не быть плодам румяным —

В нем льет осенний дождь и не смолкает гром.

Душа исполнена осенних созерцаний;

Лопатой, граблями я, не жалея сил,

Спешу собрать земли размоченные ткани,

Где воды жадные изрыли ряд могил.

О новые цветы, невиданные грезы,

В земле размоченной и рыхлой, как песок,

Вам не дано впитать животворящий сок!

Все внятней Времени смертельные угрозы:

О горе! впившись в грудь, вливая в сердце мрак

Высасывая кровь, растет и крепнет Враг.[12]

XI. Неудача

О если б в грудь мою проник,

Сизиф, твой дух в работе смелый,

Я б труд свершил рукой умелой!

Искусство – вечность, Время – миг.

К гробам покинутым, печальным,

Гробниц великих бросив стан,

Мой дух, гремя как барабан,

Несется с маршем погребальным.

Вдали от лота и лопат,

В холодном сумраке забвенья

Сокровищ чудных груды спят;

В глухом безлюдье льют растенья

Томительный, как сожаленья,

Как тайна, сладкий аромат.[13]

XII. Предсуществование

Моей обителью был царственный затвор.

Как грот базальтовый, толпился лес великий

Столпов, по чьим стволам живые сеял блики

Сверкающих морей победный кругозор.

В катящихся валах, всех слав вечерних лики

Ко мне влачил прибой и пел, как мощный хор;

Сливались радуги, слепившие мой взор,

С великолепием таинственной музыки.

Там годы долгие я в негах изнывал, —

Лазури солнц и волн на повседневном пире.

И сонм невольников нагих, омытых в мирре,

Вай легким веяньем чело мне овевал, —

И разгадать не мог той тайны, коей жало

Сжигало мысль мою и плоть уничтожало.[14]

XIII. Цыганы

Вчера клан ведунов с горящими зрачками

Стан тронул кочевой, взяв на спину детей

Иль простерев сосцы отвиснувших грудей

Их властной жадности. Мужья со стариками

Идут, увешаны блестящими клинками,

Вокруг обоза жен, в раздолии степей,

Купая в небе грусть провидящих очей,

Разочарованно бродящих с облаками.

Завидя табор их, из глубины щелей

Цикада знойная скрежещет веселей;

Кибела множит им избыток сочный злака,

Изводит ключ из скал, в песках растит оаз —

Перед скитальцами, чей невозбранно глаз

Читает таинства родной годины Мрака.[15]

XIV. Человек и Море

Как зеркало своей заповедной тоски,

Свободный Человек, любить ты будешь Море,

Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,

Чьи бездны, как твой дух безудержный, – горьки;

Свой темный лик ловить под отсветом зыбей

Пустым объятием и сердца ропот гневный

С весельем узнавать в их злобе многозевной,

В неукротимости немолкнущих скорбей.

Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны.

Кто тайное твое, о Человек, поведал?

Кто клады влажных недр исчислил и разведал,

О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!

Что ж долгие века без устали, скупцы,

Вы в распре яростной так оба беспощадны,

Так алчно пагубны, так люто кровожадны,

О братья-вороги, о вечные борцы![16]

XV. Дон Жуан в Аду

Лишь только дон Жуан, сойдя к реке загробной

И свой обол швырнув, перешагнул в челнок, —

Спесив, как Антисфен, на весла нищий злобный

Всей силой мстительных, могучих рук налег.

За лодкой женщины в волнах темно-зеленых,

Влача обвислые нагие телеса,

Протяжным ревом жертв, закланью обреченных,

Будили черные, как уголь, небеса.

Смеялся Сганарель и требовал уплаты;

А мертвецам, к реке спешившим из долин,

Дрожащий дон Луис лишь показал трикраты,

Что дерзкий грешник здесь, его безбожный сын.

Озябнув, куталась в свою мантилью вдовью

Эльвира тощая, и гордый взор молил,

Чтоб вероломный муж, как первою любовью,

Ее улыбкою последней одарил.

И рыцарь каменный, как прежде, гнева полный,

Взрезал речную гладь рулем, а близ него,

На шпагу опершись, герой глядел на волны,