Цветы тянутся к солнцу - [63]

Газиза знала их, и они Газизу знали. Обычно, когда она приходила, мальчишки налетали на нее с вопросами и новостями, а тут, должно быть постеснявшись Закиры, они только сопели и с любопытством разглядывали незнакомку. Закира присела на корточки, взяла горсть песка и стала помогать самому меньшему лепить пирожок.

— Не мешай, — сказал мальчик, сердито посмотрев на Закиру, и локтем толкнул девочку.

— Ишь ты какой злюка! — сказала Закира, отряхивая песок со своего праздничного платья. — Вот я брату скажу, он тебе уши надерет.

— Не надерет… Его дома нет.

— А где он? — спросила Газиза.

— Ушел с Матали и с дядей солдатом…

Девочки обиделись на Гапсаттара. Они-то вон какой крюк сделали, чтобы пригласить его с собой к Лиде, а ему по дороге, мог бы и предупредить, что уходит.

— Ну и пусть, — сказала Закира, — мы и без него сходим.

…Лида очень обрадовалась, когда увидела подружек. Она стала чистенькой, похорошела. В светлые, как лен, волосы ее была вплетена красная ленточка, которая очень шла ей.

Раскинув руки, она обняла сразу и Газизу и Закиру, прижалась к ним и все втроем они закружились по комнате, а потом повалились на Лидину кровать, покрытую серым одеялом, и долго смеялись.

Потом Лида познакомила девочек со своими новыми подружками, и Закира где-то в душе затаила обиду на Лиду за то, что эти новые подружки стали ей ближе, чем старые. Да и сама Лида стала совсем другая. Прежде застенчивая была, лишнее слово боялась сказать, а теперь стала такая бойкая, что Закира и та позавидовала ей.

А потом был праздничный концерт в детском доме. Ребята читали стихи, танцевали, пели. Лида тоже спела, да так здорово, что весь зал долго хлопал маленькой артистке.

Уже стало темнеть, когда Газиза и Закира пошли домой.

По дороге только и разговоров было у девочек, как хорошо в детском доме: и чисто, и сытно, и весело…

— А все-таки дома лучше, — сказала Закира, когда они уже вошли во двор.

— Конечно, лучше, — согласилась Газиза и полезла на сеновал.

Праздник праздником, а козу накормить все равно нужно.

После митинга на площади баев Юнусовых, где Гапсаттар раздавал листовки, он встречался с Матали только два раза.

Один раз Матали зашел к своему другу в тот самый день, когда после ледохода на Волге похолодало и пошел дождь. На Матали тогда не было ни гимнастерки, ни ремня, ни фуражки. Он по-прежнему ходил в своих тесных ботинках, в стареньком бешмете и в штанах кое-как зашитых еще теткой Сабирой. В комнату он вошел тихим и грустным, будто и не Матали это был, а какой-то другой тихонький мальчик.

— Что с тобой, Матали? — встревожился Гапсаттар.

— Убежал я, — сказал Матали.

— Откуда?

— Из детского дома. Папа отдал меня туда, а я убежал.

— И правильно, — сказал Гапсаттар. — А теперь куда? Опять к тете Сабире?

— Ни за что. Умру, а к ней не пойду, — крикнул Матали, — никогда! И в детский дом не пойду.

— Ну, а куда же тогда?

— Не знаю…

— Слушай, Матали, — сказал Гапсаттар, — а ты оставайся у нас. Комната у нас теперь большая. Разместиться есть где. — И, не дожидаясь ответа друга, Гапсаттар крикнул: — Мам!

А мама уже поняла, что скажет сын. Поняла и подумала: «Ох эта война! Сколько сирот ты оставила на земле. Недаром в старину-то говорили: «Без отца сирота — полсироты, без матери — круглый сирота». Верно говорили. Мать детей соберет под крыло… Вот у мальчишки и отец живой, да человек он казенный. Что он может сделать?»

Мать Гапсаттара подошла к Матали, стоявшему у двери, взяла из его рук шапку, повесила на гвоздь.

— Давай, сынок, раздевайся, — сказала она ласково, — будешь у нас жить. Поживешь пока, а там придумаем что-нибудь. Вот Исхак придет, с ним вместе подумаем…

Но Исхака дождаться Матали не пришлось. На третий день Саляхетдин сам пришел за сыном.

— Ну что же с тобой делать? — сказал он, когда они пришли в казарму. — Со мной тебе тут жить нельзя. К тетке ты не хочешь. Из детского дома убежал. Что же, теперь бродягой станешь, по дорогам шататься пойдешь, неучем вырастешь?

Матали молча слушал эти слова и тихонько всхлипывал, готовый расплакаться. И Саляхетдин не выдержал. Он обнял сына, прижал его к широкой груди и, сам чуть не плача, сказал грустно:

— Дурачок ты мой родной, ну что же нам делать-то?

И тут к ним подсел кашевар Галиулла. Свернув самокрутку, он сунул ее, в рот и протянул кисет Саляхетдину.

— Ну-ка, Салях, закури, — сказал он, — а голову нечего вешать. Неужто мы целой ротой твоего мальчишку не прокормим? Теперь не старые времена. Командиры у нас такие же, как и мы. Попросим, поймут, оставят сынка твоего. И нам всем веселее будет. Мы-то, думаешь, о своих ребятах не соскучились?

Так и случилось, что Матали остался в казарме с отцом. Но зато с того же дня кончилась и его вольная жизнь. На другой день его отвели в школу. Когда он вернулся оттуда, его придирчиво спросили об уроках. А когда он выучил уроки, отправили на кухню помогать кашевару.

И хоть терпеть не мог Матали таскать дрова, чистить картошку, мыть котлы, теперь он старался помогать дяде Галиулле, понимая, что лучшего защитника нет у него в казарме.

Трудно было Матали привыкать к воинской дисциплине, но тут уж ничего не поделаешь. Приходится вставать вместе со всеми, и вместе со всеми идти на гимнастику, и завтракать вместе со всеми. У красноармейцев мало свободного времени, а у Матали еще меньше: ему-то еще и уроки нужно учить. Но он держался молодцом и только один раз сорвался, нарушил обещание, данное своим новым товарищам-красногвардейцам: сказав как-то раз, что уходит в школу, он убежал к Гапсаттару и просидел у него до конца уроков.