Цветы тянутся к солнцу - [48]

Он встал, высокий, широкоплечий, надел шинель и, держа в руке шапку, сказал на прощание:

— А ты, сосед, подумай хорошенько, да смотри не ошибись. На слово баям не верь. А то, как муха в паутине, завязнешь.

Не успел Саляхетдин подойти к воротам, как услышал пронзительный голос Сабиры:

— Будь ты проклят, чертенок паршивый, вот поймаю, сразу придушу!

Увидев в руках у тетки бязь, которую он припрятал в дровянике, Матали сразу понял, что расправа на этот раз будет жестокой. Он выскочил во двор. Тетка Сабира со сковородником в руках выбежала за ним, кинула сковородник вдогонку, промахнулась и, рассердившись еще больше, побежала следом за племянником. И тут, надо же, споткнулась об этот самый сковородник и растянулась, уткнувшись носом в снег, посреди двора.

Увидев это, Матали, только что дрожавший от страха, громко, на весь двор расхохотался. Но не успел он до конца насладиться видом поверженного противника, кто-то больно схватил его за ухо. Матали обернулся и увидел отца.

— Ах ты негодник! — строго сказал Саляхетдин. — Разве можно смеяться над пожилым человеком? Помоги тете подняться, слышишь!

— Да она же убьет меня, папа!

— Значит, заслужил, — помягче сказал отец и сам помог тетке Сабире встать.

— Не могу я больше терпеть твоего чертенка, — ворчала тетка Сабира, отплевываясь от снега, набившегося ей в рот. — Сил моих нет воевать с ним больше. Или забирай его, или я его на улицу выгоню. У всех дети как дети, а этот, как черт. Я его кормлю, пою, обстирываю, а он вон чего делает! — И тетка Сабира показала Саляхетдину испачканную в грязном снегу бязь.

— Ну, ведь не задаром кормишь-то, — сказал Саляхетдин. — А смотришь за ним плохо. Торчишь целый день на базаре, а парень один. Вот от рук и отбился.

— Что же мне, к подолу его привязать? А дома сидеть, караулить его мне тоже некогда… Забирай, куда хочешь, забирай своего хулигана…

— Ну что же, будь по-твоему, — сказал Саляхетдин. — Собирайся, сынок, будешь жить со мной.

Так случилось, что с этого вечера Матали поселился в солдатской казарме. Ребята в тот раз напрасно ждали его до позднего вечера.

Проводив Саляхетдина, Хусаин напился чаю и отправился к озеру Кабан сторожить дом Хакимзяна.

В конце зимы в Казани часто бушуют метели. А в тот год снегу было мало. Дни стояли светлые, ночи звездные.

В тот вечер тоже было ясно и тихо. Звезды горели на небе, а в Голубой мечети, на той стороне улицы, огни уже погасли. Стихли шаги прохожих на улицах. Только звонкие удары колотушки Хусаина нарушали морозную тишину.

Такая у него теперь работа — ходить всю ночь вдоль байского забора да стучать в колотушку, чтобы недобрые люди знали, что тут не спят.

Хусаин и собаку спустил с цепи: как-никак живая душа. Потрется об ноги, повиляет хвостом — все повеселее. С ней и поговорить можно, если очень скука одолеет. Ответить не ответит, конечно, а все понимает.

— Ты смотри-ка, Полкан, — сказал Хусаин, — время за полночь, а хозяина все нет. Он у нас, как молодой, долго гуляет где-то. Ему-то, вишь, хорошо. Придет домой и сразу в пуховую постель. А нам с тобой до утра тут вышагивать по морозу. Давно ли ты щеночком был черноносым, а теперь старик. А про меня и говорить нечего. Лошадей мне уж никто не доверит. Только и осталось, что в колотушку стучать. Вот так, брат Полкан. Старость не радость.

Полкан потерся боком о ноги Хусаина и тявкнул тихонько.

— То-то вот, — сказал Хусаин и погладил собаку.

Но Полкан не взвизгнул, как обычно, не лизнул руку. Он навострил уши, уставился на ворота и вдруг яростно залаял.

— Молчать! — тихонько сказал Хусаин, взял собаку за ошейник и прислушался.

Полкан послушно замолчал, но видно было, что это ему не легко. Шерсть на загривке поднялась. Он весь дрожал, готовый ринуться вперед, и тихонько рычал, сдерживая лай.

— Ну, чего ты, чего, нет же никого! — ласково приговаривал Хусаин, поглаживая собаку по спине, и вдруг услышал скрип полозьев на улице. — А ты молодец, однако, — сказал Хусаин. — Ну, пойдем посмотрим, кого там черти по ночам носят?

Он отпустил собаку, и сам не спеша направился к воротам. Полкан, огромный, как теленок, кинулся к забору, встал на него передними лапами и замер, глядя на улицу.

Скрип полозьев заметно приблизился. Тихонько заржала лошадь, другая откликнулась ей. Звякнула уздечка. Чей-то голос раздался в тишине.

«Э, да тут, похоже, целый обоз. Дня им не хватает, по ночам стали ездить… Да, впрочем, теперь все кувырком пошло, время такое», — подумал Хусаин. Полкан снова залился громким, свирепым лаем.

Хусаин подошел к воротам, запертым на засов, и глянул в глазок, прорубленный в калитке. Глянул и глазам не поверил: возле Голубой мечети остановилось шесть возов, тяжело нагруженных длинными ящиками. От лошадей шел пар. Какие-то люди суетились вокруг. Один из них, низенький, в лисьей шубе до пят, поднялся по ступенькам и, звякнув ключами, стал открывать двери мечети.

Да, никак, это сам мулла? Он и есть! И верно, все кувырком пошло, если уж сам мулла ночью, как вор, в мечеть приходит.

Мулла открыл дверь, махнул рукой. Вот эти люди подмяли ящик с саней, потащили в мечеть. Тяжелый, видно, ящик. Шесть человек едва несут. Может, золото там? Говорят, золото тяжелое. Э, нет, тут не золото, тут оружие! Вон пулемет потащили. Да в мечети зачем же пулемет? Мечеть — место святое, там добру нужно учить, а он потихоньку, ночью, пулемет туда прячет.