Цветы Солдатского поля - [4]

— Здра… жел… тов-щ командарм!

— Прощайте, ребятушки-братушки! — прошептал, выходя на солнце.

Адъютант отделился от группы:

— Вы что-то сказали, товарищ маршал?

— Нет! — вскинулся он, однако тут же поправил себя — выдавил с неожиданно пробившейся наружу печалью — Впрочем, вот что…

И — прервался. Что-то мешало продолжить.

Молчание затянулось.

— Слушаю вас! — напомнил о себе адъютант.

Маршал не отозвался. Замедлив шаг, он в напряженном прищуре ощупывал глазами четко обозначенный прямоугольник площади. Так, будто до этого ни разу не представилось случая вглядеться в его контуры.

Наконец заговорил отрывисто, приглушая почти до шепота неподдающийся бас:

— По-доброму, здесь… с ними… мне лежать. Как считаешь? — И, не дав ответить, попросил: — Поможешь выбрать место?

— Да, но…

— Полко-овник, мы же военные люди… Может, тут вот?

Остановился у поребрика, отделившего одетую в бетон часть площади от живой, засеянной травою полоски земли.

— Что скажешь?

Опять не стал ждать ответа — прошел немного вперед, потом вернулся, постоял в молчании перед зеленым островком.

— Нет, лучшего места, право, не найти, — успокоенно повел рукою, оглядывая, вбирая в себя и купол зала Воинской Славы, и Скорбящую Мать, и женщину с мечом во вскинутой руке на вершине кургана — Здесь все как на ладони, все будет на глазах… Самое то, как сказал бы наш новый друг Петр сын Андреев.

— Вы меня, товарищ маршал? — выступил из-за спины адъютанта водитель.

— А ты как тут?

— Так машину же пригнал. Подумал — может, хотя бы вниз согласитесь со мной?

— Твоя взяла, уговорил.

…В машине адъютант все же решился завести разговор о встревожившем его настроении маршала.

— С чего вдруг вздумалось? — начал он, бодрясь. — Странное какое-то… Какая-то странная…

— Ничего странного, Анатолий Иваныч, — не дал продолжить маршал. — Я реалист и отдаю себе отчет: на курган больше не поднимусь. Не осилить. Так почему было заблаговременно не определиться?

Грустно усмехнулся, добавил:

— Прошу тебя быть, как это делалось в прежние времена, моим душеприказчиком. Не подведи!

Внизу, когда уже порядочно отъехали, попросил водителя остановиться. Выбрался, подстанывая сильнее обычного, наружу и, прикрывшись подрагивающей ладошкой от солнца, долго глядел на вершину кургана, на женщину с мечом во вскинутой руке.

Адъютант сделал водителю знак заглушить мотор, тоже вышел, тихонько занял обычную позицию — слева от маршала, на полшага позади.

— Подойди, — позвал маршал, а ощутив локоть, сказал доверительно: — Такое впечатление, будто он год от года выше — наш памятник?.. Впрочем, так, наверно, и должно быть. А?..

* * *

Стою на площади Скорби. Слева — зал Воинской Славы, справа — Скорбящая Мать. Передо мною островок вспененной ветром травы, в глубине его, метрах в трех от поребрика, теплый срез гранита с короткой — короче не бывает! — золоченной надписью, вместившей человеческую жизнь.

Стою — руки по швам, подобравшись, как и положено командиру взвода перед командующим армией, в составе которой сражался взвод.

Нет, нам ни разу не довелось той порою оказаться так вот, лицом к лицу, слишком большая пролегала дистанция между взводным и командармом. Само собой, нас соединяло тогда, незримо соединяло непреходящее ощущение громадной, гнущей плечи ответственности — всех нас, от командарма до солдата. Только одинаковой ли для каждого была ее страшная, день ото дня прираставшая тяжесть?

Говорят, в верхнем слое грунта на Мамаевом кургане, на каждом квадратном метре его склонов, от подножия до вершины, куда ни шагни, в среднем до 1250 осколков. Куда ни шагни. Можно смело утверждать: нет на планете другого подобного места, где война высеяла бы на каждом шагу по такому лукошку металла.

Он, конечно, перемешался с землей, этот металл, только его здесь больше, чем земли. Металла, доставленного минами, снарядами, бомбами. И пулями, ясное дело. Гранатами, когда доходило до рукопашной.

Драгоценного металла: и малая толика его оплачивалась по высшей цене — человеческой кровью, человеческой жизнью. И за нашу кровь, за каждую оборванную жизнь спрос был с него, с командарма. Он был в ответе. Перед сиротами, перед самим собой.

Стою на площади Скорби возле отвоеванного у бетона зеленого островка, вспоминаю услышанное от очевидцев: как выбирал мой командарм место последнего пристанища. И как, спустившись с кургана, вышел из машины и долго смотрел на усеянную смертоносным металлом вершину, на памятник. И что сказал при этом.

Иду от сказанного им, пытаюсь выстроить ход его мыслей в те минуты. О какой высоте могло думаться старому солдату? Верно, о той же, о какой думаем все мы: чем дальше отодвигается май 45-го, тем с большей глубиной осознается значение и величие Победы, тем выше Обелиск, увековечивший имена павших, увенчавший подвиг живых.

Подвиг на переднем крае.

Подвиг в тылу.

Стою на площади Скорби, непроизвольно оттягиваю минуту прощания. Стою — руки по швам, подобравшись, как и положено взводному перед командармом. Оглядываю мысленно путь, пройденный этим человеком: от красноармейской гимнастерки — до маршальского кителя. До всенародного признания. До всенародной признательности.