Цветы корицы, аромат сливы - [34]

— Мы представляем собой лучшее, что есть сейчас в японской армии, — коротко представил подразделение доктор Накао. В дальнейшей своей речи он обрисовал то поведение, которого, вероятно, обязывает придерживаться Ли Сяо-яо в этой ситуации его воспитание и культура — презрев свою жизнь, спасти от врага бесценный театр теней и так далее, — и почтительно просил его погодить реализовать вот эту внутреннюю программу, не выслушав его подробнее.

Ли Сяо-яо стоял молча. Смотрел вниз.

— Видите ли, Na Gao xiangsheng… Мы голодаем. Так что нет у меня сейчас ни совести, ни чести, — сказал он.

Чтобы затянувшаяся пауза не привела к потере кем-нибудь из присутствующих лица, доктор Накао сказал:

— Только не думайте, что мы заплатим японскими военными иенами. Ничего такого не случится. Мне самому они напоминают те деньги, которыми расплачиваются лисы и еноты-оборотни. При свете дня они превращаются снова в сухие листья и разную дрянь. Военные иены не обмениваются ни на какую валюту и ничего не стоят Японии. Мы заплатим вам золотыми и серебряными слитками, очень много, прямо сейчас или когда вы скажете. Не беспокойтесь об этом.

— Не осмеливаюсь вас даже и угощать тем, чем питаются мои домашние, — в обычные времена это, признаться, вовсе не почитается съедобным, — тихо сказал Ли Сяо-яо.

Он провел их с поклонами в дом. Это был слишком бедный дом для того, чтобы в нем была особо выделена женская половина; из полутемной кухни мелькнуло испуганное, совершенно детское личико. Хотя Ли Сяо-яо, представляя жену, и употребил книжно-почтительное выражение, которое Накао перевел бы примерно как «Это моя карга», по виду ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Аоки развязал фуросики с о-бэнто, выложил простенькие инари суши на стоявшую на столе грубую тарелку со сценкой из «Сна в красном тереме».

— Аоки — милейший человек. Он лично, своими руками пока никого не убил в этой войне, — представил его доктор Накао. Аоки слегка обозначил поклон. — Он… вот здесь немного риса.

Хозяин дома двумя руками принял у него тарелку, с поклоном извинился и, отложив на ладонь несколько штук, поспешно отошел и, видимо, сунул их жене в полумраке за занавеской. Аоки не всматривался из брезгливости, но, по-видимому, на попечении Ли Сяо-яо была не только жена, существовали там и другие домочадцы — в помещении за занавеской слабо шевельнулся какой-то сверток с тряпьем и подало голос еще какое-то ветхое одеяло на кровати.

— Никому не нужны сейчас забавные механизмы и куклы, — сказал Ли.

— Почему он не попытался поправить свои дела с помощью театра теней? — спросил Накао у Аоки по-японски.

— Он пытается поправить свои дела с помощью театра теней. Продав его нам, — возразил Аоки.

— Нет, почему он не разыграл однажды вечером пьесу, в которой божество щелкнуло пальцами — и его семья сказочно разбогатела?

— Правила постановки очень осложняют эту возможность. Трое посторонних зрителей — представьте себе последствия в захолустном городке, где все знают всех и каждый дом полон бед под самую крышу.

— Представляю, — сказал доктор Накао.

— Но не удивлюсь, если он просто не касался драгоценной старинной вещи, считая, что не имеет права ее трогать, — усмехнулся Аоки.

— Я спрошу о его резонах, — объявил Накао и с холодным любопытством перевел свой вопрос.

— Единственный раз, когда умирал маленький сын, я хотел поставить в театре пьесу, в которой бы он выжил. Но не успел, — отвечал с некоторым трудом из-за набитого рта Ли Сяо-яо. — Слишком уж быстро он умер.

За занавеской послышался сдерживаемый всхлип.

— Ой, извини, так тяжко это, — сказала Саюри дрожащим голосом, остановившись, и тоже начала жалобно сопеть носом.

— У дедушки не было сыновей, — сказал Сюэли, — но это не важно. Давай дальше. Я фигею.

Лейтенант Итимура Хитоси обошел дом и присмотрелся ко всем углам. Все опрятно при невообразимой бедности. Ли Сяо-яо выдвинул из угла сундук с театром, откинул крышку и показывал Накао с Аоки то одну, то другую марионетку, держа их бережно сквозь рукава, натянутые на самые пальцы, и почтительно поднимая сначала каждую до бровей.

— Эта кукла сыграла полководца Хань Синя в пьесе «Хитрость горы Цзюлишань». А эта — Сян Юя, повелителя Чу. Нападали друг на друга, а теперь смирнехонько лежат рядом. А этот юноша играл Сыма Сян-жу в пьесе «Винная лавка в Данлу». Только он тогда у нас был красавец, — Ли Сяо-яо быстро поменял марионетке черты лица (ее лицо складывалось из передвижных фрагментов). — Вот такой. Лютню для сцены пира в Линцюне мы ему вставляли в прорезь сюда и закрепляли здесь на шарнире. Чжао Вэнь-цзюнь была повыше, чем он, но я заметил, что ее высота регулируется у пояса, здесь скрыта пробковая пластина, и когда я переставил ее на нижний ряд кнопок, Вэнь-цзюнь как раз оказалась вровень со своим возлюбленным. А когда она была позднее Су Жо-лань, я вернул ей прежний рост. Да, — он кинул на собеседников внезапно просиявший взгляд, как если бы они просто были кстати нашедшимися ценителями редкой вещи. — В этом театре не раз давали ничего не меняющие в мире пьесы. Обычные пьесы, безо всякой корысти. Когда-то он, — Ли кивнул на марионетку, представленную как Сыма Сян-жу, — играл студента в сценке «Вода у моста Ланьцяо». Когда в реке поднялась вода, — он показал кусок зеленовато-голубого шелка, — и он погиб, все плакали. А, приветствую вас, посол Су У! «Заставу козопаса» ставили без меня, но я придумал, как выразить всем его обликом, что протекло девятнадцать лет. Для «Двух враждующих лекарей» я почти два месяца изучал, как марионетки-врачи смешивают лекарства, — у них ведь подвижны не только кисти, но и пальцы…