Цветы и железо - [85]

Отто задумался.

— Что ж, — произнес он после длинной паузы, — с точки зрения русских, это правильно: врага не по головке гладят, а беспощадно истребляют. Иначе враг не уйдет. Если бы Наполеона и его армию в Москве угощали лучшими винами и яствами, приносили и сдавали ключи от русских городов, Наполеон не подумал бы так позорно бежать из Москвы!

— Это безусловно, — согласился с ним Калачников.

Отто пригладил свои длинные белесые волосы и пристально посмотрел на Петра Петровича:

— Вот вы, русский человек, скажите, почему русских не могут одолеть враги? Что, это действительно объясняется загадочностью натуры русского человека? А?

— Я очень неважный психолог и совсем плохой политик, Отто. Могу ошибиться.

— А все же?

Прежде чем ответить, Калачников долго смотрел на Отто. Солдату можно было дать лет сорок, возможно, и больше. У него были седые волосы и лысина, на которой лишь кое-где торчали длинные и мягкие белые волосы. Круглые серые глаза при тусклом свете лампы казались совсем темными. Черты лица у него заостренно-нервные, хотя он был на редкость спокойным человеком.

— Как вам пояснить, Отто? Ей-богу, не знаю. Правда, говорят, утраивает силы человека. Мои сородичи утверждают, что они бьются за правду и поэтому победят. — Он подумал и добавил: — Это их мнение…

— Мое сознание сверлит мысль, — проговорил Отто, изучающе глядя на Калачникова, — мысль настойчивая, назойливая, тяжелая и все же, видимо, правильная. И я еще раз хочу повторить ее: Германию может спасти ее поражение. Это парадоксально, но это факт! Чем быстрее оно наступит, тем больше останется в живых представителей немецкой нации. Что вы скажете по этому поводу?

И снова промолчал Петр Петрович, он лишь пожал плечами.

— Я не верю, что вы выдадите меня, — сказал после раздумья Отто. — За свою жизнь я научился определять людей. Но если вы и скажете что-либо Хельману, он не поверит вам, как он не верит ни одному русскому. Вы знаете, что после нашего бегства из Лесного он целую неделю допрашивал меня, как нам вдвоем удалось спастись?

— Об этом я не знал.

— Он допытывался, как к вам относились русские, не шутили ли они с вами, не был ли похож на инсценировку ваш арест.

— Что же вы ему ответили, Отто?

— Я категорически опроверг такие предположения! Я сказал Хельману вот что: профессора вели из конюшни недалеко от меня, но я его видел, а он меня — нет: я стоял в темноте. Я видел, как партизаны плевали ему в лицо, таскали за волосы, как глумились над ним, когда снова привели в конюшню. Я видел, как этот слабый и беспомощный старик плакал!

— Благодарю, Отто…

— Я не хотел, чтобы вас волочили на допросы: ужасная это штука! Вспомните, и вы меня защищали от нападок коменданта, когда мы вернулись из Лесного. Так что мы в расчете!

Старик ничего не сказал и только крепко пожал руку Отто. За окном кто-то испуганно вскрикнул. Петр Петрович встал и подошел к окну. Крик не повторился. На улице метался снег и завывал ветер. Что-то скрипело наверху, вероятно оторванная доска стропил.

Окно занавесилось тонким узором морозного кружева.

Калачников подумал о том, что военнопленным сейчас должно быть холодно: дров мало, а достать их негде. Он разрешил употребить в топливо все, что можно сжечь. Отапливали крольчатник стружками, обрезками древесины, но и их было мало. Да и голод усиливал восприимчивость к холоду. Но что мог сделать для них Калачников, если у него у самого было несколько охапок дров, а хлеба при умеренном стариковском аппетите не больше чем на две — три недели? Его мысли прервал Отто.

— Господин профессор, — произнес он глуховатым голосом, — коммунисты, как утверждает наша пропаганда, сожгли рейхстаг в Берлине. А почему они не сожгли пятнадцать лет назад известную пивнушку в Мюнхене? А?

Вот и разберись, Петр Петрович, что за человек этот хромой немецкий солдат Отто!

— Отто, вы кем работали до войны?

— А разве это имеет значение?

— Я спрашиваю ради интереса.

— Что из того, что я был когда-то наборщиком, набирал демократические тексты, — тихо проговорил Отто. — Я немец! Юнкер или батрак, рабочий или барон — не все ли равно? Мир видит нас близнецами от слишком порочных родителей!

Да, Отто нельзя отказать в смелости!

— Но ведь немцы могут гордиться многими именами, — сказал Петр Петрович.

Однако Отто не дал ему договорить.

— Эти имена в прошлом, профессор! Сейчас у нас, как пишут большевики, сплошные «г», что, кажется, не совсем прилично звучит по-русски!

«Гитлер, Геббельс, Гесс, Гиммлер, Геринг», — перебирал в своей памяти ненавистные фамилии Калачников.

— Шелонские партизаны, профессор, не знают, кого просвещать! — сказал Отто. — В Шелонске не солдаты, а калеки, какой с них толк?

— Книжки куда-то нужно девать, вот и разбросали в Шелонске, — проговорил Калачников безразличным голосом. — Москва, наверное, дала задание, побоялись ослушаться.

— Беречь книжки нужно! Скоро литературы на немецком языке потребуется много, — ответил Отто.

Калачников сделал вид, что пропустил эти слова мимо ушей. И лишь спустя несколько минут, словно опомнившись, позевывая, равнодушно спросил:

— А собственно, почему вы считаете, что в Шелонске должно быть много литературы на немецком языке?