Цветут липы - [2]

- Ага, любовь! - Алексей вскидывает голову, цепкие зеленоватые глаза его в упор рассматривают миловидное и смущенное лицо девушки. - Вот и вези его сюда. Нашел, стервец, моду: отслужил два года и носу не кажет!

Забыл, какие мы ему проводы устраивали?

- Ой, да что вы! - заливаясь краской, самоотверженно бросается на защиту любимого девупша. - Его же сразу в народный хор взяли! У него же голос! Вы же сами знаете! Что ему тут делать?

- Хор и у нас есть - пускай заливается. Талант нигде не пропадет. И в мастерской ему место есть.

С одной стороны, чувство, с другой - рассудок и хозяйский расчет; я сразу принимаю сторону девушки, хотя, конечно, и не вмешиваюсь.

- Ему квартиру обещают...

- Вот, вот - обещают! - немедленно подхватывает председатель. Обещанного три года ждут. Будете мыкаться по частным углам, по тридцатке в месяц. А мы вам и свадьбу сгрохаем и подарки на обзаведение - все как полагается. - Алексей секунду что-то взвешивает, прикидывает, щедро рубит рукой. - А к осени дом поставим. На - хозяйствуй! Выгоды своей не понимаешь, - Не надо мне вашей выгоды. И дома вашего не надо! отчаявшись, выпаливает девушка, под взлетевшими стрелками ее бровей снова загораются синие дерзкие огоньки. - Ничего мне от вас не надо!

В отповеди девушки Алексею чудится иной, скрытый смысл: он расстегивает на рубашке третью пуговку, с горечью говорит:

- Плюешь ты на колхоз, Козырева, не дорог он тебе.

И на нас на всех плюешь тоже.

- А держать не имеете права! - не слушает та. - Все равно уеду. Распишусь и уеду. Нет такого закона!

- Зачем же ты ко мне пришла? - спокойно, с затаенной угрозой спрашивает председатель.

- Я хотела, чтоб по-хорошему, - по инерции запальчиво отвечает девушка.

- Ах, по-хорошему! - взрывается Алексей, веснушки на его лице, шее, на треугольнике груди, открытом расстегнутой рубахой, становятся еще огнистей. - Чтоб мы вас тут поздравили, обласкали! За то, что вы нам фигу показали, да? Что лучшую доярку отпустили, да? И вприсядку! Отдай жену дяде, а сам иди...

Алексей вовремя спохватывается, раздраженно машет рукой:

- Иди, Козырева, не получится у нас разговора.

- Ну и пожалуйста!

Круто повернувшись, девушка идет к двери, оглядьь вается и хлопает ею так, что стеклянные подвески незамысловатой люстры жалобно звякают. Опасливо поглядев вверх, Алексей выскакивает из-за стола, ходит по кабинету - половицы под его тяжелыми шагами поскрипывают.

- А ведь она права, - говорю я. - Это любовь.

- Иди ты! - обрывает Алексей, продолжая мерить кабинет от стены до стены, и зло хлопает себя по красному загривку. - Вот она у меня где лирика эта твоя! Ты что ж, думаешь, что я ни черта не смыслю? Людей отпускать в город надо, знаю. И отпускаем. И по вербовке, и так. Я за эту Козыреву пятерых других отдам, понял?

Лучшая доярка, говорю тебе. Зарез мне без нее будет.

За срыв в животноводстве не тебя, а меня на ковер поставят! Правда, что другим отдай, а сам радуйся!

- Ты не так ей ляпнул, девушке-то! - напоминаю я. - И вообще должен сказать: пересаливаешь ты в своих речениях. Чуть что, и ахнешь.

- Да? - Алексей секунду-другую изумленно помаргивает густыми рыжими ресницами, широко и смущенно ухмыляется. - Похоже, разбаловался, надо язычок-то прикусить! Знаешь ведь как? Приходит бригадир, спрашивает: так твою разэдак - что делать? Разэдак твою так, говорю, вот как делай. Все и понятно, никаких лишних слов не надо.

Посмеиваясь, он выглядывает в приемную и, убедившись, что посетителей больше нет, довольно поводит широкими плечами; тонкая нейлоновая рубашка на нем потрескивает, и кажется, вот-вот лопнет.

- Все! Закатимся мы сейчас с тобой на свежую ушицу. Жена - из дому, муж - на сторону. Подъем!

Это у него тоже новое, недавно появившееся: уверенность, смелость, с которой разрешает себе в конце недели отдохнуть, уехать, зная, что и без него все будет в порядке. В штате колхоза имеются теперь должности, о которых прежде на селе и понятия не имели: экономист, плановик, главный инженер, - есть на кого положиться.

Газик Алексей ведет сам, незлобиво поругивая медлительных гусей и по-дружески кивая встречным колхозникам. Сворачиваем в проулок, переезжаем деревянный мост - машина идет теперь вдоль мелькающей за деревьями Суры, то взбираясь на пригорок, то скатываясь вниз и подпрыгивая на корневищах.

Нет, я наверно, никогда не перестану любоваться нашим Присурьем! Где ни пожил, где ни побывал за свою жизнь - не буду умалять достоинств всех иных мест, несть числа их красотам, но только наш сурский край так ненавязчиво, просто и сразу ложится на сердце; это я проверил не только на себе. Климатологи с похвалой отзываются о его ровном и устойчивом климате (всякие аномалии последних лет - не в счет, ими мы повсюду одинаково расплачиваемся за дерзновенные вмешательства в природу); экономисты дают высокую оценку его землям и пастбищам; молчаливые пейзажисты неустанно колесят по всей области, захваченные разнообразием ее пейзажей.

Для нас же, простых смертных, все эти достоинства слиты воедино; не раскладывая их на составные части, мы просто знаем, что это такое, наше Присурье, и просто любим его. А уж что касается разнообразия - такого действительно поискать только! У нас есть и горы - какието дальние родственники-отроги Жигулей, покрытые зеленым плющом дубняка; есть степи, неоглядные и такие разные по временам года: то белоснежные, с тонкой сининкой ранних зимних закатов, то восковые, с сухим шелестом перекатывающие пшеничные волны куда-то к горизонту. Есть овраги, поросшие мелким чернолесьем, в зеленых сумерках которых стеклянно звенят ключи. Есть леса - и смешанные, полные солнца и веселой птичьей неразберихи, с земляничными кулигами на взгорках и частым малинником в глухих низинах; и наши прославленные сосновые боры - сизо-сумрачные, таинственные, устеленные понизу слежавшейся хвоей и пропитанные густым грибным духом. А еще - кроме рек и речушек - есть у нас Сура. Не Волга она, конечно, но и в Волге сквозит ее чистая синяя струя.