Цветущая, как роза - [48]

— А что с тобой? — поинтересовался я, показывая на огромное пятно крови, расплывшееся по загорелой руке из-под закатанного рукава.

— Да чепуха, лошадь лягнула, когда я пытался перерезать поводья.

Он вытер пот со лба тыльной стороной руки.

— Плохо дело. Мистер Горе умер, рано выпал снег. И все же мы должны проявлять терпение — только это спасет нас. Дело в том, что снега много, и он довольно глубокий. Придется хорошенько покопать.

— Мы спустимся к вам, — решил я. — Майк сможет позаботиться о молодом Пикле и Картере. Холода, как я полагаю, полностью покончили с этой страшной болезнью.

По правде говоря, я стремился увидеть Линду — как жаждущий в пустыне мечтает о глотке воды. Глаза мои старались различить среди мечущихся по белому пространству темных фигурок ту, что была мне дороже всего на свете. Итак, мы присоединились к остальным.

Группа Эли была в мрачном настроении. Смерть Натаниэля, суровая погода и неприятное приключение с кибитками, несчастье, постигшее двоих наших мужчин, — все это навеяло на людей глубокое уныние. Послеобеденная молитва мистера Томаса никак не способствовала поднятию духа. Очевидно, та же мысль, которая ранее пришла в голову Майку, осенила и мистера Томаса: наш Моисей умер. Он развивал эту идею столь пространно и многословно, умоляя Бога не подвергать нас сорока годам скитаний по пустыне, что мы, стоя на натруженных ногах, готовы были заплакать от боли и усталости.

Как только он завершил наконец свою речь, я решительно и громко прервал прощальное «Аминь!», чтобы успеть воспользоваться паузой:

— Преодолев следующую возвышенность, мы должны повернуть на юг. Дети Израилевы не знали, куда направляются. Наверняка, у них не было карты. А у нас есть.

Глаза мистера Томаса, еще сомкнутые в благоговейном порыве, резко распахнулись и бросили на меня негодующий взгляд.

— Это богохульство, молодой человек! Воля Господня не сравнится с любой картой, и пути Господни непостижимы для умов смертных.

— Зачем приписывать Богу неблаговидные поступки? — невинно спросил я. И тут же с удивлением услышал слова Эли:

— Обещания Божьи столь же сильны, как и кара. И кроме того, что-то не видно здесь золотых телец.

Наконец я увидел Линду, с которой из-за всех этих хлопот так и не смог за весь день переброситься словом.

— Здравствуй, — тихо обратился я к ней, и она резко обернулась.

— Здравствуй, Филипп, как дела?

— Хорошо, а ты как?

— Тоже неплохо.

— Послушай, я мог бы заняться этой повозкой, если кто-то подержит фонарь. Ты не поможешь мне?

Оглянувшись, Линда произнесла:

— Если Эли не будет возражать.

Эли не возражал. И вскоре, усадив Линду поудобнее на край пустой повозки и потеплее закутав ее ноги в покрывало, я дал ей в руки фонарь и несколько гвоздей. Щепки нужной длины я нарубил еще до ужина, так что оставалось только прибить их, и за этим занятием я мог свободно беседовать с Линдой.

— Я подобрал твой куст и твой узел.

При этих словах лицо ее просветлело от радости. Но из какой-то глупой преданности Эли, глупой и непостижимой для меня, она сказала:

— Это все из-за лошади. Пришлось разгружать кибитку. Понимаешь?

— Да, — кивнул я. — Понятно.

Я помешкал, как в былые времена, испытывая неловкость, не зная, что сказать дальше. Линда первая нарушила молчание.

— Иногда я сомневаюсь, стоило ли нам отправляться в это путешествие. А ты?

— Нет, я точно знаю, зачем сделал это.

— Ты доволен?

— Именно сейчас я доволен. А ты о чем-то сожалеешь?

— Порой я думаю… Если бы не вся эта спешка…

Я понял, что она говорит о своем замужестве, а не о нашем путешествии, и ждал, с жадностью пытаясь уловить какое-либо неосторожное, случайно оброненное слово. Но ничего подобного не услышал.

— Просто мне надоело жить так. У меня будет ребенок, ты уже, наверное, заметил — я так плохо себя чувствую и с Кезией невозможно ужиться.

— Охотно верю, — сочувственно сказал я.

— У нее такой острый язык. Эли не обращает на нее внимания и думает, что мне не стоит. Хоть бы кто-нибудь на ней женился.

— Ради тебя, Линда, я бы сделал все на свете, но только не это. И боюсь, на это никто не решится.

— Да, лучше бы кто-то из наших взял в жены Джудит Свистун. Она такая хорошенькая и добрая. Филипп, почему бы тебе не подумать об этом?

— Дай-ка гвоздь, пожалуйста, — перебил я, отворачивая лицо от света фонаря.

— Ну почему?

— Что почему?

— Почему ты не женишься на Джудит?

— Потому что не хочу, — упрямо сказал я. — Брак должен быть чем-то оправдан.

— Ты думаешь, что мое замужество было чем-то оправдано?

В голосе Линды сквозила печаль. И я осмелился спросить:

— А что, оно по-твоему не оправдано?

Вместо ответа она разрыдалась.

— Возьми-ка фонарь, — всхлипывая проговорила она. — Пойду прилягу.

Слезая с повозки, Линда запуталась в покрывале, которым я так бережно укутал ей ноги, и соскользнула в мои объятия. Я стоял, опьяненный ощущением мимолетной близости ее тела. Затем, вытащив платок, я вытер ей лицо, промокшее от слез.

— Глупенькая, ничего такого я не имел в виду. Только не появляйся перед Кезией с заплаканными глазами. Бог знает, что она может себе вообразить.

— Сейчас у меня всегда вот так, — раздраженно бросила она, резко выхватила у меня из рук платок и высморкалась. — Плачу по пустякам. Не стоит обращать внимания.