Цветок - [2]

Блеснули потом лошадиный круп и хвост, шины колес и детский профиль.

– Кто?! – раздался с тележки пискливый и лукавый голос.

– Я! Ты, Ваня?! – обрадовалась Саша.

– Какой такой я?! Черт с рогами?!

– Цветок!

– Какой Цветок!

– Чего, Ваня, дурака валяешь?! Тятьке скажу, он тебе даст!

– Боюсь много твоего тятьки. Тпрру, окаянная! – раздалось совсем близко, и в трех шагах от Саши врылась в песок полуслепая, поматывающая облезлой головой клячонка.

С тележки сполз карапуз в ситцевой рубашке, картузе и коротких штанишках.

– Обед несешь? – деловито спросил он, ткнув в ее узелок кнутовищем.

– Обед. А в каком припоре работает нынче тятька?! Покажи!

– Ступай прямо, потом – налево. Только не зацепись носом! – засмеялся карапуз. – Жучка, подь сюда!

И, поймав собачонку, он стал безжалостно теребить ей хвост и уши.

Жучка подняла отчаянный визг.

– Пусти! Чего мучаешь?! – вступилась Цветок. – Ей-богу, тятьке скажу!

– Ишь, ябедница! Ну, проваливай, кукла чертова, с дороги! Но, но!..

Карапуз бросил Жучку, влез на тележку и дернул единственную веревочную вожжу.

III

Саша пошла дальше. Скоро замаячили бледные огоньки и послышалось слабое визжание пил, глухое туканье ломов и человеческий говор.

Девочка окончательно ободрилась и вихрем понеслась к припору.

– А, Цветок, Саша!

Шестеро каменоломщиков, рослых, бородатых, с обнаженными по пояс и черными от копоти торсами и лицами, приостановили работу и уставились с улыбкой в девочку, которую прижимал к груди седьмой – отец, молодой товарищ.

В мрачном, сыром и тесном, как склеп, припоре стало весело. Точно потоком хлынул сюда свежий воздух, точно расступились стены, взвился потолок, и над рабочими засверкало ясное весеннее небо. Каменоломщики преобразились, ожили.

Так бывало с ними всегда.

Работают они каторжно по нескольку суток, не видят солнца и неба, глотают желтую известковую пыль и ламповую копоть, доводящую до одурения, дышат, и вдруг явится Цветок. Свежая, сияющая, игривая, она развеселит всех, и на каменных лицах расцветают улыбки.

Она и теперь, вырвавшись из объятий отца, достала из кармана дудочку, запищала и завертелась, как вьюн.

– Ну и девочка! – покачал седой головой старый каменоломщик. – Касаточка наша! Храни ее царица небесная. – И он издали перекрестил ее.

– Цветок, какая нынче погода? – спросили ее разом два каменоломщика.

– Ха-а-рошая. Солнышко! Пчелки летают! А тут у вас, фу!..

– Нехорошо у нас, точно! – согласились они.

– Мама вернулась из города? – спросил отец.

– Н-нет! А староста велел сказать тебе, что у него до тебя дело. Чего же, тятенька, не ешь? Я тебе супец принесла!

И, погнавшись с шумом и смехом за Жучкой, она вновь вьюном завертелась по припору.

IV

Каменоломщики сели завтракать. Они ели молча, вяло.

Несколько ламп, дымящих и выбрасывающих тучи сажи, бледными пятнами играли на их изжелта-черных лицах, на распиленных кусках камня и брошенных железных ломах.

– Как бы не сел! – сказал, задрав голову, один. – Поштуркать, что ли? Степа, дай лом!

Степа, мрачный каменоломщик, дал лом, и тот поштуркал потолок.

– Слаб? – спросил Петр.

– Совсем. Как сыр, мягкий. Вот и трещина! Еще!.. Утекать надо.

– Чего утекать! – недовольно заворчал Степа. – Покончим раньше с плахой.

– А если задавит!

– Меньше каменоломщиком, а то и двумя-тремя будет. Беда большая. Берегись не берегись, все равно под землей кончишь.

– Тятенька! – позвала Саша.

– Что?

– Плаху валить будете?

– Хочешь посмотреть?

– Да.

– Можно.

Петр встал, смахнул с курчавой бородки крошки и широко перекрестился.

– Много еще осталось подсекать? – спросил он Степу.

– Самый пустяк.

– Так живее!

Степа зарылся в мокрый песок и стал подпиливать короткой пилой у корня плаху. Другой ломом упорно и как дятел долбил ее вверху у потолка.

– Готово!

Стена шириною в сажень, вышиною в столько же, вырезанная со всех сторон, ждала, чтобы ее повалили.

Цветок из-за угла, куда отвел ее отец, с интересом следила за приготовлениями каменоломщи-ков. Ей не первый раз приходилось видеть, как валят плаху.

– Клади постель, жи-и-ва! – распоряжался Петр.

Каменоломщики натаскали гору песку, на которую должна была лечь плаха, и разровняли ее.

– Эх, кабы не был слой! – сказал Петр, указывая на предательскую коричневую жилку на плахе.

– Кажись, слой!

– Слой и есть! – вздохнул старый каменоломщик. – Боюсь, загремит.

– Не каркай, старый! – набросился Степа.

– Валить, что ли?!

– Вали!

У плахи по обеим сторонам стали двое, остальные поодаль, и в припоре сделалось сразу тихо, как в могиле. Слышно было, как бьются тревожно сердца у каменоломщиков, как потрескивают лампы и как далеко-далеко, в заброшенных припорах со странным шорохом осыпаются потолки и стены. Чуялось приближение торжественного момента.

– Господи, благослови!

Плаха дрогнула, закачалась.

– Беррегись!

Раздался треск. Плаха опрокинулась и легла на постель, родив густое облако пыли.

– А чтоб! – послышалось энергическое ругательство.

Облако разорвалось.

Каменоломщики стояли мрачные, злые, и у ног их валялась, рассыпавшись на десятки кусков, плаха.

– Вот она, каторга! – сверкнул глазами Степа. – Возились весь день, и что?!.

– Плох стал камень нынче, очень плох! – покачал головой старик. – Все слой да слой! Этак с голоду помрешь!