Цветочек аленький - [85]

Получив приказ говорить, коль явились, сообщают гонцы князю о смерти матушки его — княгини Ольги.

Может ли плакать воин суровый, слез своих не таясь? Может ли слабость свою правитель людям показывать? Может ли выть от тоски, тот, кто кличи победные кричать привычный? Сможет ли понять тот, кто опору крепкую под ногами всю жизнь имел, каково ее лишиться?

Словно в тумане хмельном Святослав на гонцов смотрит, решая, не происки ли врагов то, что клевещут ему, паршивцы, в смерти матушки убедить надеясь? Не могла ведь Ольга, стержень каменный вместо тела имея, погибнуть так просто? Не в бою, не в походе, не от зелья вражеского, а от старости, что к каждому явится! Та ли княгиня, что в походы народ поднимала, да воинов за собой вела, таких, что не каждый мужчина подле себя удержит, ныне лежит бездыханная, встречи с Оземом дожидаясь?

Вскакивает Святослав на коня своего, с места в галоп скакуна отправляя, на хрип животного внимания не обращая, лишь сильней его пришпоривает. Ветер-брат, что всегда поддерживал, порывами своими разум чистя, ныне клочьями рваными в лицо кидается, песок с земли поднимая, иглами кожу жалит. Не успокоить, но отдых мыслям дать, болью телесной от тоски душевной отвлечь надеясь.

Уж близ терема князю ясно становится, что не ложь то, что гонцы сказывали. Тишина подле дома отчего такая, от которой кричать хочется, лишь бы на миг разорвать молчанье скорбное. Слуги по двору снуют бессловесно, глаз на хозяина прибывшего не поднимая, будто их головы повинны в том, что ныне случилось. Собаки, неладное чуя, под лестницу забились, Святослава не встречая, только скалятся нервно из убежища своего. По ступеням резным, что еще мальцом будучи разукрашивал, поднимается князь, к покоям княгини направляясь, но у входа с духовником матушкиным столкнувшись, останавливается. Ничего не спросил Святослав у священника, ничего не ответил отец святой сыну Ольгиному, но без слов, в отражение глаз собеседника, каждый встретил ответ на вопрос не заданный. И прикрыв очи черные, слезами полные, князь заходит в светёлку, с матерью прощаться.

Никого смерть не красит. Будто вместе с душой, что тело наполняет, уходит и то, что скрывает человек от всех окромя себя самого. Та серая сущность, что в каждом живет изначально, выходит наружу, кожу выбеливая, цвета жизни себе забирая. Как камень, в речку брошенный, с годами гладкий становится, так человек за век свой, себя обтачивает, форму желаемую принимая. Смерть же огранку стирает, сущность миру являя, ту, что от рожденья дана была, а не временем выгравирована.

Глядит Святослав на мать мертвую, что в одеяниях белых, да с веками закрытыми на лавке лежит, узнать в ней женщину родную, надеясь. Кричит ему сердце, что не похожа Ольга, что не она то, а баба другая, но разум осаживает, что не кому более тут окромя матушки быть.

Ольга.

Из подземелья выйдя, отряхивает Ольга платье шерстяное, платок головной на манер крестьянский завязывая. Плечи накидкой овчинной прикрыв, по сторонам оглядывается, замеченной быть боясь, да в лес уходит, не оборачиваясь, что б чувствам не уместным волю не дать. Там, меж пологих склонов, да деревьев поваленных петляя, птичку приметную выискивает, что бы с вороном старым весточку передать, той, кто и без того знает, где Ольга ныне оказалась, но из вредности в жизни без клича не явится. Проклятья под нос бубня, перепрыгивает женщина через кочки, да о камни, будто специально под ноги кидающиеся, спотыкается.

Уж тьма надвигается, что в леса завсегда раньше города приходит, а ворона все нет, как и не было. Проблуждав вдоль ключа звонкого, злая от голода, да до костей продрогшая, решает княгиня кричать, Морену призывая. Но ведьма треклятая лишь тогда на зов отзывается, когда, голос сорвав, Ольга на брань перешла, да такую, что не каждый кузнец знает.

— Чего орешь скаженная? — Как всегда ведьма смеется, на Ольгу глядя, что в грязи по колена увязнув, вылезти пытается.

— Руку дай что ли? Аль не видишь, что вылезти не могу! — Княгиня ярится, от голода, да дороги долгой уставшая. На ведьму, которая потехи ради над ней издевается, снизу вверх глядит, но с превосходством таким, будто не в грязи валяется, а на приеме в Царьграде за столом восседает.

— Так ты попроси по-людски, тогда и подам. — Не спешит Морена руки подать подруге закадычной, все веселится, ситуацией глупой забавляясь.

— Пусть люди и просят, а я княгиня, мне требовать должно. Отродясь не молила, и ныне не стану! — Ольга зло подол платья рвет, что грязью облепленный стреножит пуще пут любых. Да руками за землю цепляется, ногтей не жалея, сама выбраться хочет.

— Дело твое, коль желанье в грязи поваляться, то не мне тебе препоны чинить. — Морена потешается, словами княгини не обиженная.

Но не сломлен дух женщины, просить не привыкшей, ни дорогой длинной, ни преградами, что на пути встречались, ногти обломав, да платье изорвав в тряпки, выбирается Ольга с места болотистого, что б отдышавшись, пред Мореной с гордой головой предстать. И вот в чем странность вся, не смешит больше ведьму вид женщины упрямой, так как даже в вещи старые ряженная, да перепачканная не по мере, все одно вид такой имеет, что даже дурак поймет — княгиня пред ним, а не баба деревенская.