Цветины луга - [96]

Дянко Георгиев рванулся вслед.

— Подумай, что ты делаешь?

— Успокойся! Я хорошо понимаю, что делаю! Раз ты не можешь меня понять, ты — мой муж, самый близкий человек, так может хоть он поймет меня — будущую мать. Он, человек отзывчивый, мягкий. Он говорят, и стихи пишет.

— Брось ты эти глупости, Мара! — схватив ее за руку, молил Дянко, но Мара вырвала руку и пошла. Ребенок под сердцем изо всех сил засучил ножками, больно ударяя в живот.

«Ишь ты, и он сердится», — подумала Мара.

— Мара! — догнав ее, сказал Дянко. — Пойми ты мое положение! Ты меня ставишь между молотом и наковальней! Овцы дохнут… Меня могут в тюрьму посадить, а ты… Ведь инженер обязательно спросит, почему пришла ты, а не я.

— Если спросит, я ему скажу прямо: «Мой муж боится Слынчева!».

— Ты меня ставишь в такое положение! Сама мне подрезаешь крылья!

Мара даже не обернулась больше. Дянко хорошо знал ее характер. Таков был весь ее род. Она была тяжеловата на подъем, но уж если что решит, если надумает, то — все! И он не стал больше ее уговаривать, пусть делает, что хочет. Может, это успокоит ее, и она снова станет такой, как была, — ласковой, любящей, строгой к себе и другим, строгой и справедливой. Он знал, что чем больше будет уговаривать, тем хуже для него. Женщины ведь такой народ, что с ними нужно держать ухо востро!.. Он испытал это на собственной шкуре. И Дянко направился на ферму, где с часу на час ожидали комиссии из округа.

— Ничего, пусть прогуляется! Это ей полезно! Но я все-таки…

О чем-то вдруг вспомнив, Дянко вернулся в правление.

36

Телефон неистово трещал, но главный инженер не снимал трубку. Он сидел за столом и что-то писал, весь поглощенный своим занятием.

Таким возбужденным, как в лихорадке, его еще никто не видел. Главный инженер, которого Слынчев не раз высмеивал, что ему, мол, не главным инженером быть, а только стихи писать, в самом деле писал стихи. Еще в школьные годы он пытался выразить свои чувства стихами, которых никому не читал. Радость постучится на порог или печаль, охватит душу беспричинный восторг или же невесть откуда взявшаяся тоска сожмет сердце, как тисками, — он старался остаться наедине со своей заветной тетрадкой. Он понимал, что стихи его неуклюжи, корявы, но его занимала не столько форма, сколько мысли и чувства, которые он в них вкладывал. Это были лучшие из лучших минут его жизни. Причастность к искусству, к творчеству доставляла ему величайшую радость, вселяла в него веру в будущее, делала крылатым, полным энергии и сил. И в то же время он не был рассеянным, не от мира сего, а наоборот, всегда производил впечатление юноши делового, сосредоточенного. Этой школьной болезни, благодаря которой он чуть было не попал на филологический факультет, так ничего и не излечило: ни высшая математика, ни физика, ни сложнейшие формулы и чертежи. Правда, в университете он уже не писал стихов, но они были у него в голове, он не мог без них жить.

А когда начал кочевать со стройки на стройку, поэтичная жилка вновь пробилась наружу, ожила. И как он ни старался утаить эту свою слабость, журналисты, газетчики — это такой пронырливый народ, который обо всем пронюхает, все выведает. Узнав, что главный инженер тайком пописывает стихи, они приходили в восторг:

— Вот здорово: главный инженер — поэт!

— Ну что вы! — застенчиво протестовал он.

— Вы может и не печатались нигде, но вы самый настоящий поэт. Это чувствуется. Только поэт может так говорить о заводе!

И в газетных очерках, посвященных строительству нового завода, стали мелькать фразы, в которых говорилось, что, дескать, главный инженер стройки — поэт. Потом появилось и несколько его стихотворений, которые редакторам силком удалось выудить у инженера.

Этого главный инженер не мог себе простить, так как это дало повод Слынчеву при всяком удобном случае глумиться над ним, измываться, приписывать ему легкомыслие, расхлябанность, обвинять в потере бдительности. Слынчев оказался неправ, приказав арестовать ни в чем неповинных чабанов, но теперь на голову инженера свалилась история с Ицкой. И снова он кругом был виноват.

— Ну хорошо, ты говоришь, что Ицко не виноват. Его попросили, он сделал. Как умел, так и сделал. Но ты-то в это время где был, а? Почему ты не распорядился, чтобы кабель этот починили специалисты-монтеры, а не какой-то там Ицко, который ничего в этом деле не смыслит? Спрашивается, ты где был в это время?

— На заводе, на своем месте.

— Да, да, на своем месте! Закрылся, небось, в кабинете и стишки сочинял!

Это уже было слишком! Главный инженер слова не смог сказать в свое оправдание, что-то сдавило ему горло, отняло речь. В его сознании загнездилась мысль, что он носит в себе нечто ненужное, вредное, которое мешает ему работать, не дает возможности развернуться, стать хорошим руководителем. И в Центральном Комитете он был убедителен, когда критиковал Солнышко, его порочные методы, а когда речь зашла о нем самом, то он слова не мог сказать в свою защиту. И хотя здесь никто не ставил ему в вину того, что он пишет стихи, в нем под влиянием нападок Слынчева выковалось убеждение, что во всех его неполадках и неудачах виновата его страсть к поэзии. И, вернувшись из Софии, он решил покончить раз и навсегда с этим своим пороком. Он достал номера газет, в которых были помещены его стихотворения, перечитал их. Они показались ему совершенно никчемными, плетением словес. Инженер вспомнил стихи поэтов-классиков и подумал: «Куда я лезу? Ну, куда годятся эти жалкие пародии на поэзию, которые я пишу, да к тому же не постыдился и напечатать. И ведь каждому известно, что за псевдонимом «Стружский» скрывается главный инженер завода. Читают, небось, люди эти горе-стихотворения и думают: «И как это угораздило такого серьезного человека удариться в стихотворство? Не иначе, как этот инженер — маньяк, никудышный человек!»