Цветины луга - [119]

Ему показалось, что Яничка его не слушает или не понимает.

— Не так легко, Яничка, из сорвиголовы сделаться человеком. Что я знал раньше? Только хиханьки да хаханьки! Поэтому все так и получилось.

Яничка, расчувствовавшись, вдруг положила руку ему на грудь, как-то неуклюже погладила его куртку.

— А мы уже переехали. У меня своя комната. Хочешь, пойдем к нам. Папка на работе, и ты мне по порядку все расскажешь.

— Да я тебе и так уже все рассказал. Больше говорить нечего.

Девочка сняла руку с его груди и испуганно посмотрела на него.

— Что? — спросила она.

— Ты, Яничка, будешь учиться, у тебя своя жизнь, а у меня — своя.

Яничка вздрогнула, и слезы градом полились из глаз.

— Я тебя так ждала, так плакала, а ты…

— Не плачь, Яничка. Так будет лучше и для тебя и для меня.

— Нет! — Яничка обняла Ицко и прильнула к нему. — Я тебя не отпущу. Я жить без тебя не могу.

Ицко погладил ее головку, лежавшую на его груди.

— Ты еще совсем ребенок, Яничка. И в жизни еще ничего не понимаешь. Зачем же я тебе ее портить буду?

— Я без тебя умру! — всхлипывала Яничка. — Лучше смерть, чем жить без тебя.

— Ну, вот! Как ты, Яничка, не можешь понять? Я уже одну глупость сделал. Хватит! Хочешь, чтобы сделал и вторую? Я и так себя казню за то, что тогда поцеловал тебя. Ведь по глупости, пошутил я. Откуда мне было знать, что так получится.

Он опять ласково погладил ее по голове, а она продолжала рыдать у него на груди.

— Это тоже было мальчишество, Яничка! Зачем тебе думать плохо о людях? Лучше вовсе забыть обо всем и поставить точку.

— Нет, нет, не хочу! — вздрагивая всем телом, плакала Яничка и еще крепче прижималась к Ицко.

Он наклонился и поцеловал ее в голову. Она вырвалась из его объятий и лихорадочно стала целовать его в губы, лоб, щеки. Ицко растерялся и осторожно, боясь спугнуть, вывел ее из лесочка. Внизу лежал завод, железная дорога, змейкой извивалась река Выртешница. Яничке в туфлях трудно было спускаться с холма, и Ицко ей помогал, поддерживая под руку. На миг она почувствовала себя счастливой, но только на миг.

— Ты еще совсем дитя. Я не могу лишать тебя счастья. Кто я сейчас? Никто! Нет, Яничка, ты иди своей дорогой, а я пойду своей. Так будет лучше.

— И мы никогда больше не встретимся? — Яничка заплакала в голос и, закрыв рукой мокрое от слез лицо, побежала прочь.

Ицко остался один. Яничка спустилась в долину и скрылась из глаз, пропала вместе со своим горем.

42

Учительница Мара тоже пережила разочарование. Главный инженер не выполнил обещания, данного им у дома Янички, и не зашел к ней. Он уехал в город за станками, а пока его не было, Мара немного пришла в себя и серьезно задумалась над своими чувствами к инженеру.

«Что же это такое? Любовь или просто увлечение?» — спрашивала Мара, обвиняя себя, что слишком много думала о нем. «Неужели все женщины такие или только я одна? Он обо мне, наверное, ни разу и не вспомнил. Мы, женщины, создаем себе иллюзии, которые помогают нам забыть о неурядицах семейной жизни».

Мара была довольна, что не сказала мужу, чтобы он пригласил главного инженера в гости. Он мог истолковать это неправильно, приревновать. Хорошо, что так получилось! Все окончилось грешными мыслями, известными только ей. Но даже и в мыслях она не желала инженера как мужчину. Он привлекал ее только как человек, близкий по духу. Но даже это казалось ей смертным грехом, и она поклялась себе, что такое больше не повторится. В семье у нее все наладилось. Муж стал страшно внимателен к ней и к ребенку, этим как бы искупая свою старую вину.

Его рассуждения о доме, о семье и личном счастье перестали ее раздражать. Их объединял и связывал все крепче ребенок — третья жизнь, результат их совместной жизни.

Дянко Георгиев спрашивал себя: «Что значит жить?» — и сам себе отвечал: — «Найти себе хорошую жену, хорошую работу, иметь ребенка, и жить в свое удовольствие».

Ребенок своим ревом как бы поддерживал рассуждения отца о жизни: «Да, это и есть жизнь, когда все сыты и здоровы. Что может быть лучше? Все остальное приложится!»

Работа в техникуме поглотила Мару, но не настолько, как раньше, до рождения ребенка. Иногда посреди урока у нее вдруг мелькала мысль: «Как там Пламен?» и ее охватывало то блаженное чувство неги и счастья, которое испытывает мать, кормя ребенка грудью. Внимание ее рассеивалось, она сбивалась в объяснениях, но быстро спохватывалась, овладевала собой и спешила исправить допущенную ошибку, пока ученики не заметили. Последние уроки были самыми мучительными. Мара была как на иголках. И как только раздавался последний звонок, она на ходу снимала с себя халат и, обгоняя учащихся, мчалась домой. Иногда ей навстречу выходила мать с ребенком. Мара хватала сына на руки и несла его до самого дома. Если же мать не встречала ее на улице, Мара стремительно, громко стуча каблуками, взбегала по лестнице на свой этаж, с тревогой открывала дверь и бросалась к ребенку. Ей казалось, что он заболел или с ним что-нибудь случилось. Она бегала домой и на больших переменах кормить сына. Иногда могла опоздать на урок, пропускала собрания. Ребенок постоянно занимал все большее место в ее жизни и подчинял ее себе. Заботы о нем отнимали все больше времени, и хотя Мара иногда роптала на то, что она стала его рабыней, умерить эту слепую привязанность было ей не под силу. Она не могла отдать его в детские ясли — он был еще слишком мал, да и не доверяла она им. «Мало ли какие дети попадаются там? Один заболеет и всех заразит. Не успеет от одной болезни оправиться, как другую подхватит».