Цветение - [3]

Не просто темень. Хуже.

Туман.

Ее стихи, за которые ее на три дня отстранили от занятий по Дневному Закону. «Откроешь окно — а мира нет. Дорога уходит в небытие. Прими откровение свое — обманный, молочно-белый свет. Из снов я бежала во тьму сама, чтоб в мути и лжи разыскать следы мечты своей детской, своей беды — и тех, кого растворил туман…» Вообще-то, мирские стихи писать грешно, тем более — на такие катастрофические темы… Но сказала она точно.

Ланс блуждал взглядом вокруг — а мира не было. Мутная пелена плавно переходила в глухой мрак. Тусклые-тусклые желтоватые огни еле-еле мерцали сквозь нее — и никак нельзя было понять, что это за огни: светящиеся окна, фонари, фары или чьи-то неподвижные глаза.

Ланс содрогнулся и рывком оторвал спину от спасительной двери. В два шага вышел из-под козырька подъезда. Вокруг — метров двадцать моросящего желтоватого сумрака, а дальше — стена тумана, куда не поверни голову. Ланс запрокинул лицо: в буром пустом небе плыли рваные клочья того же тумана, похожие на клочья паутины — а между них мелькало бельмо луны. В этой слепой бурой туманной бездне не было Бога, там не было вообще ничего, кроме холодного ветра. Спасения не было.

Ланс еще минуту думал о себе и о Лисе. О том, есть ли хоть какие-то шансы спасти Лису и при этом не погибнуть самому. По всему выходило, что шансов нет. Ланс уже так нагрешил, что его личный шанс заключался только в немедленном возвращении домой, омовении, молитве, попытке заснуть — в завтрашнем наказании и попытке все это забыть. Добродетельному молодому человеку нельзя даже думать о проклятых… Только Ланс вдруг понял, что не может вернуться.

Что это подло — думать о себе, пусть даже о спасении своей души, и бросить Лису. Ее все бросили, вычеркнули из памяти, будто ее и не было — должен и Ланс… одинокую, беззащитную, запутавшуюся девчонку!

Я больше не могу быть добродетельным, подумал Ланс, чувствуя привкус крови во рту и влажное прикосновение темноты к лицу. Я не знаю, куда идти, я тоже заблужусь в темноте — но я больше не могу быть добродетельным. Потому что иначе окажется, что я — хуже, чем грешник.

Он порывисто вздохнул и пошел вперед — медленно, в настороженной тишине, в сырую темень и туман, в чужой, ночной город.

Ланс вышел со двора. Улицы не было.

Дом напротив выступал из тумана темной размытой громадой; желтые фонари сеяли мутный свет сквозь туман, как сквозь матовое стекло — а кусок пустынной мостовой справа и слева от Ланса уходил в никуда. Белесое нечто колебалось и зыбилось; в мокром безветрии внутри тумана что-то перетекало, слоилось… Черное дерево, скорченное, как обгорелый труп, влажно блестело под рассеянным электрическим светом.

Супермаркет на перекрестке угадывался в тумане по целому озеру широко растекшегося желтого сияния. Его свет поманил к себе землей обетованной — Ланс почти побежал, и туман расступался перед ним, смыкаясь за спиной.

Площадка перед супермаркетом оказалась такой же тихой и пустой, как и все вокруг; туман тек и моросил вокруг лучезарных рекламных щитов. Грузовой автомобиль, сплошь покрытый капельками измороси, дремал у въезда на парковку. Безлюдье и безмолвие ночи угнетали и давили на сердце и тут, зато было очень светло.

Вряд ли такой яркий свет подпустит… что-нибудь из темноты, подумал Ланс, пытаясь успокоить себя. Может, Лиса ходит сюда? Вспоминать, что такое день?

Эта мысль его почти развеселила. Ланс как-то упустил из виду, что ярко освещенный кусок ночи нигде не огорожен и не защищен: сияние ламп и рекламы создавало иллюзию защиты само собой, а злая небесная бездна скрылась за козырьком над золотисто освещенными витринами. Ланс улыбнулся, ощутив себя отважным героем романа, и пошел вдоль витрины, гуляючи, небрежно посматривая по сторонам.

Он как-то расслабился, потерял бдительность — и свернул за угол, не думая ни о чем дурном. А за углом оказалась глухая стена, одинокий фонарь, клубящийся туман — и сквозь его белесую муть острым синим и алым светом горела эмблема Детей Сумерек.

Синие перепончатые крылья, красные глаза. Ланс встал, как вкопанный.

Днем тут ничего нет. Вернее — так, пыльный алюминиевый вагончик с вечно запертой дверью. И никогда он не обращал внимания на этот знак — а может, его и нельзя рассмотреть при солнечном свете.

Притон проклятых.

Ну что ты встал, вдруг хихикнул в душе насмешливый голос беса-искусителя. Трус. Иди-иди, посмотри. У тебя какая-то мелочь с собой, кажется? Так вот и купи себе баночку лимонаду — и взгляни, что у них еще продается! Может, Лиса тут шоколадки покупает!

Эта подлая подначка так подействовала, что Ланс сделал несколько шагов к двери проклятой лавчонки, даже вытащил из кармана монетки и подкинул на ладони. И вдруг сообразил, что может быть в таком магазине на самом деле.

Лимонаду тебе? А то не знаешь, что в сумерках пьют!

Вот тут-то и послышались голоса, и дверь в лавчонку распахнулась со звоном колокольчика, очень нежным и странно громким в ночной темноте. Покупатели вышли.

Ланс стоял в тени, а они оказались, если не на свету, то в более-менее освещенном пространстве — горели у входа тусклые синие фонарики и полыхала реклама у Ланса за спиной. Их было очень хорошо видно, эту сладкую парочку. В стоячем мокром воздухе повеяло именно тем дрянным запашком, которым и должно — дезодорантом, тухлым мясом и мятной жвачкой. Типичный запах, хрестоматийный.