Цвет папоротника - [7]

И вправду, через мгновение дорожка уже лежала. Швейцар и гардеробщик вытянулись возле нее во фрунт. Сеня ступил на роскошный ворс, подмигнул нам и медленно, старательно вытер подошвы. Потом вдруг скривился:

— А теперь уберите. Что-то мне ваша забегаловка не нравится. Мы поищем получше.

И он, демонстрируя свою нержавеющую, тысячеваттную улыбку, спрятал червонцы назад. У двух ливрейных отвисли челюсти.

Агнесса в восторге чмокнула Сеню в щеку:

— А я сначала не поверила, что вы настоящий. Думала, так просто. Как все. От нечего делать.

Сеня расплылся уже в человеческой, не механической улыбке до самых ушей.

В ночной тишине опустевших улиц наши шаги звучали твердо и весело. Мы и только мы, сила города, его мозолистые руки, имели право на спецобслуживание, но мы плевали на это право и не променяли бы эту ширь улиц, ширь жизни ни на какие затхлые кабинеты, отгороженные коврами. Мы были свободны от любых хрустальных оков.

Агнесса щебетала Сене о том, что у них завтра с Виткой последний экзамен в технологический, что три первых они сдали хорошо и бояться им нечего, потому что у них еще и два года стажа по специальности. Вита, прижавшись к моему плечу, дышала легко и свободно, будто сбросив с души тяжелый камень.

Потом все замолчали, боясь разорвать неосторожным словом тонкие нити чего-то высокого, тревожного, неведомого, что звенело над нами, связывая наши судьбы в тугой горячий узел.

— Вы где-то здесь живете? — пошутил Сеня, кивая на солидный гранитный дом.

Агнесса остановилась и, словно спасая последнюю иллюзию, сказала:

— Да, нам пора. Иначе нас не пустят.

Я саданул Сеню локтем в бок и хрипло спросил:

— А вас к телефону… позовут?

— Обязательно, — Вита твердо посмотрела мне в глаза.

Двери парадного закрылись за ними. Потом загудел лифт — и все стихло. Мы перешли улицу и, остановившись в тени, дружно закурили. Все окна были темными. Прошла минута, другая, но ни одно из них не засветилось. Да и не могло засветиться.

— Не будут же они ночевать на лестнице, — виновато промямлил Сеня.

И когда дверь, тихонько скрипнув, выпустила на тротуар две светлые фигуры, мы пошли им навстречу.

КОЛЬКА

Первый, мелкий, кисло-сладкий, виноград в этом курортном городишке над самым синим морем поспевает у Кольки. На крыше дома, забранной в решетку из сваренных водопроводных труб. Такая же решетка покрывает весь двор. От этого небо Колька всегда видел в крупную клетку.

Под сложенным из ракушечника домом тянется из земли старая жилистая шея виноградной лозы. Такая же шея была у отца-алкаша, который выпил из матери все соки. Сейчас его уже нет. А мать, хоть и клялась срубить под корень этого проклятого зеленого змия, словно забыла про обещание.

Изгоревавшаяся, усталая, с сединой в неопрятных волосах, сидит она с утра на крутых исшарканных ступенях, сбегающих от пансионата вниз к морю. Безмен возле нее, виноград в тазике и шесть кучек недозревшего инжира. Кисло-сладким и фальшивым голосом останавливает она парочку: «Инжир, инжир». Торговка, настоящая торговка с заплаканными птичьими глазами. Попробуй отцепись от такой занозы. Тычет свой кислый виноград в глаза:

— Как мед, молодой человек, купите для девушки. Недорого прошу.

И такую цену заламывает — зубы ноют. Мнется молодой человек: брать или не брать? «Возьмешь, никуда не денешься, на тебя вон девушка смотрит, — думает морщинистая старуха торговка в домашних тапочках на босу ногу и мусолит в переднике влажные трояки. — Трать, раз тратить приехал. Кольке моему будет на мотоцикл, чтоб все не хуже, чем у людей, чтоб не говорили…»

Колька, как всегда в сезон, поставляет матери товар. И сегодня с утра взобрался на крышу в своих рваных кедах, лег навзничь на раскаленное железо и хозяйским взглядом высматривает, где на грозди водянистых капель проглянет желтизна. Вон тот, кажись, «работает» под спелый… Срезанные кисти он аккуратно складывает в эмалированную миску, чтобы продукция имела товарный вид.

Высоко-высоко в синем океане парят орлы. С плоской вершины Ай-Петри лавиной стекает горный воздух, несет над крышами снопы пряных запахов. Летит, крутится с корнем вырванный аромат шиповника. Вдогонку ему катится клубком альпийское разнотравье, пчелиным роем закружит медвяный запах дрока, за ним сухим жаром скалистых глыб повеет. А то и прядь ночного тумана выскользнет из ущелья. И Колькина душа наполняется ветром, как парус, тянет его махнуть куда-то далеко, где вода в воздух переходит, а воздух загустевает в воду, где на рейде подводная лодка перископ выставила. Эх, и пойдет Колька в загранку! В Стамбуле купит матери золотом шитые парчовые тапочки, а себе — японский маг! Все только ахнут!..

Вдруг во дворе ржавая калитка заскрипела, словно зажатая в ней чайка вскрикнула. Это их квартирантка вернулась с этюдов. Художница из Ленинграда.

Приехала неделю назад, черные круги под глазами, смертельная скука на лилейном лице. Уставшая порхать ночная бабочка.

— Ах, — говорит, — как мне все это надоело. Эти вернисажи, эти бороды, эти телефонные разговоры.

И вся такая в жизни разочарованная. Упала в изнеможении на лавочку, босоножки сняла, длинные ноги сплела, откинулась на перильца, потянулась с наслаждением, длинную сигарету закурила и дым изумленной Колькиной матери в лицо выпустила. А ногти на ногах разрисованы, как крылья у махаона.