Цвет папоротника - [21]

Интересно, а разумна ли природа?

Плащик хорошенький у девушки, что с шофером на остановке разговаривает. Разлетайка. Мне бы такой. Все про одежду думаю, должно быть, и в самом деле ограниченная.

Альбом у меня есть с голубками, как у всех наших девчат. Так там записано: руки холодные — значит, сердце горячее. А у него ведь тогда руки холодные были.

Хочу его забыть и не могу. Странный он. Насмешливый. Умный, девчата даже не верили, что такие бывают. ЗАЧЕМ ВЫ, ДЕВУШКИ, КРАСИВЫХ ЛЮБИТЕ, НЕПОСТОЯННАЯ У НИХ ЛЮБОВЬ… ТРАВА ПРИМЯТАЯ ПОДНЯЛАСЬ ВНОВЬ… ВНОВЬ… ВНОВЬ… Нужно иголку поправить. Соскочила. А я не могу. Тушь с ресниц течет, и нет сил пошевельнуться. Глупенькая я… СНЯЛА РЕШИТЕЛЬНО ПИДЖАК НАБРОШЕННЫЙ…

Нынешнюю практику наш курс на юге проводил. Там, где моря синий перезвон. Столовая над самым пляжем. После шторма гравий из полуподвального буфета выносим. За лето все перепробуешь: и за плитой, и в посудомойке. Мне больше на раздаче нравилось. Все ж таки с людьми работа. Посетители приходят с пляжа полуголые и распаренные. Одному что хочешь наливай, проглотит и спасибо еще скажет. А то, бывает, вцепится в тебя зануда: и картошка ему недоваренная, и мух вокруг много. Будто мы специально таких активных выращиваем. А сам небось на пляже свинья свиньей. Который и голос повысит, будто я ему стряпуха домашняя. А дома, наверное, и пикнуть боится. Я таких быстро на место ставила. «Документы, — говорю, — сначала покажите, а потом уже книгу жалоб требуйте. Может, вы рецидивист». А где оно, голое, документы возьмет? Но это я не со зла, а так — для порядка. Наша завша, тетя Глаша, меня всем в пример ставит. Ей, говорит, палец в рот не клади. Люська у нас боевая, далеко пойдет — такое обо мне в коллективе мнение сложилось.

Что вам сказать про свою внешность — не худенькая я. Курортники все меня «марципанчиком» называли. Станет такой над душой, в прилавок животом упирается, зубы скалит: «Аппетит вы, девушка, нагоняете. И где такие красавицы родятся?» — «На огороде вместе с тыквами», — отвечаю. Знаю я таких донжуанов: не на тебя, на черпак голодными глазами смотрят, чтоб, значит, ему кусок пожирнее положила. Я таким всегда огузок подбирала. Кому что. Я в людях разбираюсь.

А еще меня кошачьей мамкой звали. Разве виновата я, что ко мне каждое существо ластится. Соберу на посуднице миску косточек от куриных шашлыков и всю хвостатую братию на банкет скликаю. Тьма-тьмущая их там водилась. И черные как уголь, и рыжие в полоску, словно тигры, и чудного мышиного цвета. Целая семейка. Трутся у ног, хвостами обметают, мурлычут, в глаза заглядывают. Мне их жаль — вот уеду отсюда, думаю, что ж зимой без меня делать будете. Как ни крути, а кошачья мамка.

Вечером, если картошку чистить не надо, мы с девчатами на танцы ходили. Облупленные носы припудрим, да напрасно. Там нас все узнавали: «Поварешки пришли…» Музыка, везде огни, весело. Мы уж так насмеемся, что животы болят… А ты ему что?.. А он тебе?.. ОСТАНОВИТЕ МУЗЫКУ, С ДРУГИМ ТАНЦУЕТ ДЕВУШКА МОЯ… Любовь и слезы. Нужно спички на иголку положить, чтобы не перескакивала. ОСТАНОВИТЕ МУЗЫКУ…

Сижу как-то на кассе, очередь напирает, того и гляди, кто-нибудь закуску потащит в обход. Нервничают все: «А быстрее нельзя, девушка?» — «Нельзя, — говорю, — я вам не автомат». Сразу и началось: такая молодая и грубит. На кого же покричишь теперь, как не на продавца. «Вы тут отдыхаете, а я работаю», — культурненько им отвечаю, чтоб заткнулись.

Суматоха, гвалт, хоть уши затыкай. И вдруг ставит передо мной поднос студентик худющий, шорты обтрепанные из джинсов, грудь розовая, на солнце перестарался, а глаза черные-черные, печальные. На тарелочке только двойной гарнир — макароны и кусочек хлеба.

— Сколько за все?

— Семнадцать копеек.

— Я вам две потом занесу, — шарит в карманах. — Кошелек не взял.

И такой, видно, голодный, как мои коты. Но гордый.

Метнулась я на кухню — там у нас жаркое оставалось, — принесла, поставила перед ним.

— Что это? — подозрительно спрашивает.

— А это я на добровольцах свои блюда опробываю, — говорю.

Улыбнулся, правда, недоверчиво, однако не отказался. Если я угощаю, никто отказаться не может. Потом смущенно так стал приглашать, словно из благодарности, прогуляться вечером. А я возьми сдуру и согласись, жаль его стало. Только неужели, думаю, он свою развеселую компанию на меня променяет? Видела я их «контору» мельком в баре. Угощал он всех. Такие там висли на нем аристократки общипанные, как куры третьей категории. Синющие. Признаться, не очень я верила в это свидание. Тоже мне цаца, просадил, наверное, папины и мамины денежки, писать домой боится, думает у меня подлататься.

Смотрели мы в курзале что-то двухсерийное. Я сама билеты взяла, пока он мялся. Там один репортер в Африке паспорт обменял, будто бы погиб, а сам, Одиссей, от жены и детей убежал. И будто в этом его профессия была. Я так все поняла. А вообще нудное кино, но он смотрит, на меня внимания не обращает. Аж зло взяло, а встать и уйти не могу. Он ведь не держит. Не от кого вырываться. Он не то что другие, которые сразу заводят одно и то же: «Ах, какое у вас прохладное плечо, какая нежная кожа». А этот, будто ледяной, кино свое смотрит, только шепнул сквозь зубы: «Разве можно убежать от себя?»