Цвет надежд - зеленый - [21]

Густафссон сделался знаменитостью. Он прославился благодаря своему решению принять вертотон и стать зеленым. Ему это было неприятно, и он не был знаменитым в том смысле, что его имя было у всех на устах. Мало кто знал, как его зовут. О его поступке писали все газеты, но об имени виновника этих событий лишь вскользь намекнула местная газета. О нем писали, как о человеке, который согласился подвергнуться действию препарата, изобретенного доктором Верелиусом. Люди на другом конце страны называли его Человеком, Который Стал Зеленым, или просто – Зеленым.

Густафссон согласился стать зеленым, чтобы выйти на свободу. Возможно, после первого столкновения с людьми, и прежде всего со своей семьей, он пожалел об этом. Но пути назад не существовало. Подобно всем людям, попавшим в беду, у Густафссона было лишь два выхода. Первый – покончить жизнь самоубийством, второй – принимать жизнь как есть.

Густафссон никогда не относился к типу людей, готовых добровольно перейти в мир иной. Такой способ избавиться от огорчений он считал низким – нельзя перекладывать свои огорчения и невзгоды на плечи других.

Поэтому ему оставалось одно – запастись терпением и жить. Дни у него были свободны, на работу он ходил по вечерам. Утром дети отправлялись в школу, Ингрид – на работу. Он в это время еще спал, затем вставал, завтракал, прибирал квартиру, читал газеты и слушал по радио последние известия, а потом уходил в лес.

Он придумал, как ему избежать лишних любопытных взглядов. Ингрид купила ему зеленые очки, в широкой оправе, зеленую шляпу и зеленый шарф. Он надвигал шляпу на лоб и почти до самых глаз закрывал лицо шарфом, незащищенная часть лица казалась зеленой от очков, шляпы и шарфа. Ходил он быстро и скоро достигал леса, в это время дня там почти никого не бывало.

Отношения с детьми сложились у Густафссона лучше, чем он ожидал после первой встречи. Сперва он с Ингрид обедал отдельно еще до прихода детей из школы. Но потом Ингрид запротестовала:

– Мы должны обедать все вместе, – заявила она – Так делают все семьи.

– Но ведь ты сама видела, как они меня испугались.

– Это было первое впечатление. Я давно привыкла к тебе и теперь ничего не замечаю. Мы уже обсудили это с детьми...

– Если они опять испугаются, я за себя не отвечаю...

– Ты должен рискнуть.

Ею двигала не жестокость, просто она считала, что иначе невозможно. Проба прошла безболезненно. Правда, и сын и дочь не поднимали глаз от тарелок, и разговор почти не вязался. Порой они украдкой поглядывали на отца, зато когда все собрались после обеда в гостиной, чтобы попить кофе, они даже разговорились. На другой день напряженность исчезла, а на третий казалось, будто к ним вернулись старые добрые времена.

В одну из таких бесед Грета рассказала, что их фотографировали всем классом.

– Неужели еще и теперь это принято? – изумился Густафссон. – Когда я учился, к нам в школу в конце года приходил фотограф с большим аппаратом на штативе и долго-долго усаживал нас так, чтобы все попали в объектив. Он обычно залезал под черное покрывало и глядел в объектив, как получится фотография. После него к нам стал приходить более молодой фотограф, все лицо у него заросло бородой, наверно, потому он и обходился без покрывала. И всегда кто-нибудь из ребят успевал скорчить рожу или показать нос.

– У нашего фотографа были только усы, – сообщила Грета.

– Значит, это тот же, который приходил и к нам в школу, – сказал Уве. – Только он не фотографировал весь класс. Он сделал, несколько снимков на школьном дворе во время перемены. По-моему, я попал на все.

– Видно, этот фотограф без больших претензий, – поддела его Грета.

– Возможно, если он фотографировал и тебя, – отпарировал Уве. – Я хоть в это время гонял мяч.

– Портрет будущей звезды футбола, – улыбнулся Густафссон.

А вечером сфотографировали и его самого. Он как раз направлялся на работу. Когда он открыл дверь подъезда, вспышка осветила ему лицо, от неожиданности он отшатнулся. И тут же его сфотографировали второй раз.

Но Густафссон уже опомнился от удивления. Одним прыжком он оказался рядом, с фотографом и схватил его за руку.

– Это еще что такое? Кто тебе разрешил здесь фотографировать?

– Мне поправился мотив. А что с того, если ты попал в объектив? От этого еще никто не умирал.

– Умирать не умирал, но у меня нет никакого желания красоваться на твоей дурацкой фотографии.

– Чего кричать, когда все уже сделано.

– Мне следовало бы разбить твой аппарат...

– Сделай одолжение, – весело сказал фотограф. – Это обойдется тебе всего в две тысячи.

–...или засветить пленку.

– Это тебе ничего не даст. Я щелкнул тебя еще утром. Правда, тогда на тебе были очки и шарф до самого носа. Привет, Густафссон.

Он вырвался из рук Густафссона, прыгнул в машину и дал газ.

Ага, значит, фотографу известно, кто он. И у него усы. Как у того, который фотографировал ребят. Наверно, это тот же самый. Зачем это ему понадобилось? Странно.

Густафссон вдруг остановился. Это же репортер из газеты! Один из этих проклятых писак, пронюхал, кто он, и теперь хочет состряпать материал для газеты. Как будто недостаточно статей и заметок, которые были опубликованы в тот день, когда он вышел из тюрьмы. Правда, ни имени, ни фотографий в газетах не было, хотя человек с головой легко мог догадаться, о ком идет речь. Когда Густафссона судили, его фамилия упоминалась в газетах, тогда писали, что его приговорили к полутора годам тюрьмы, что у него есть семья и он любит проводить досуг на лоне природы. Нет, тут догадаться нетрудно.