Цвет надежд - зеленый - [18]

– Пер, милый, – говорит она, – никто не хотел тебя обидеть. Мы все желаем тебе только добра.

– Знаю. Потому я и стал таким. Я сделал это, чтобы вернуться домой.

– И мы все радуемся твоему возвращению.

– Тогда почему же вы не смеетесь? Он и сам понимает, что говорит не то, что он несправедлив, но остановиться уже не может.

– Перед вами восьмое чудо света. Реформа системы правосудия. Новость, сенсация экстра-класс: заключенный без тюрьмы, тюрьма без заключенных. Все очень просто. Заключенный отбывает наказание в привычной обстановке. Вот он перед вами в своей привычной обстановке. Со своими близкими. Пожалуйста, любуйтесь! Нам следовало бы пригласить к себе журналистов, чтобы они своими глазами увидели, как мне хорошо.

Он снова упал в кресло. Уве ушел в свою комнату и бросился на кровать. Грета скрылась у себя. Там она опустилась на стул и невидящим взглядом уставилась на стену.

В непривычной ситуации люди часто не знают, как себя вести. Ингрид растерялась.

– Успокойся. Пожалуйста, успокойся, – только и повторяла она. – Ведь ты еще не знаешь, как люди к этому отнесутся.

Дедушка пытается спасти положение:

– Есть такая поговорка, – говорит он, – больше чем богу угодно, человека никто не накажет. Но это помогало людям, когда они верили в бога побольше, чем теперь. Есть, правда, и другая поговорка: если человек видит солнце и луну, ему не на что жаловаться.

– Ведь это не навсегда. – Ингрид тоже пытается утешить мужа. – Год пройдет, ты и не заметишь.

– Целый год. – Густафссон подхватывает эти слова. – Целый год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели.

– Триста шестьдесят пять дней, – заканчивает дедушка. – Это не так страшно.

– Триста шестьдесят пять дней. – Густафссон делает ударение на каждом слове. – А сколько часов? Ты не знаешь, сколько это часов? Я подсчитал нынче ночью. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов.

– Но два из них уже прошли. Вечер пролетит быстро, потом ночь... Пожалуй, мне пора домой.

– Ну, что-ж, пора, так пора. Представление окончено!

Густафссон горько смеется.

– Ложись и отдохни хорошенько, – говорит дедушка, – тебе это необходимо. И помни такие слова: лучше быть свободной птахой, чем пленным королем.

– Но я, к сожалению, не птаха. О них заботится сам господь бог, так говорится в Писании.

– Это уж точно, Ну, покойной всем ночи. Не беспокойся, Ингрид, сиди. Меня, провожать не нужно.

На пороге дедушка оборачивается:

– Помни одно, Пер: не пренебрегай господом, у него длинный бич.

Дверь за дедушкой захлопывается. Они остаются одни, теперь самое время ему прижаться головой к ее плечу, ей погладить его по щеке. Но они оба молчат и не трогаются с места. А как они ждали этого дня, дня возвращения, когда бы он ни наступил!

И вот Пер дома, но оказалось, что они ждали чего-то совсем другого. Между ними появилась невидимая преграда.

Наконец Ингрид встает, собирает на поднос кофейные чашки и уносит их в кухню. Вернувшись, она гасит верхний свет.

Он поднимает голову.

– Зачем? Пусть горит. Так ты скорей привыкнешь.

– Я не из-за тебя, – тихо отвечает она. – Просто я не люблю яркий свет. Очень режет глаза. Он не отвечает. Через минуту она спрашивает:

– Когда ты начнешь работать?

– Завтра вечером. – Он вздыхает.

– Все будет в порядке, вот увидишь.

– Да, наверно. Мне приходилось встречать людей, вышедших из заключения. Один даже работал у нас на складе скобяных товаров на Ваннгатан. Многие знали, что он из тюрьмы, и он знал, что им это известно, и они знали, что он об этом знает, и так далее... однако никто никогда ивиду не подал. Понимаешь, они даже не думали об этом. Надеюсь, что и теперь будет так же. Что никто и виду не подаст. Хотя они знают, а это все равно, что на тебе печать Каина. Впрочем, так ведь оно и есть, надеюсь, ты меня понимаешь.

– Я уверена, никто и виду не подаст.

– Хорошо бы. Но ведь ты сама видела, как отшатнулись дети. Да и вы с дедушкой тоже. Не отпирайся. Вы все отшатнулись. И другие тоже отшатнутся. Это уж точно.

Она садится к нему поближе и гладит его по руке.

Пер, не принимай все так близко к сердцу. Дети привыкли видеть тебя другим, вот они и испугались. Их поразила перемена в тебе. Люди, которые тебя раньше не знали, будут реагировать по-другому.

– Как будто им неизвестно, как должен выглядеть человек!

– Зачем бояться раньше времени... Знаешь, что, давай-ка погуляем?

Она встает и подходит к окну. На улице уже темно.

Он знает, что на уме у нее нет ничего плохого. Что она желает ему только добра. И все-таки его захлестывает горечь.

– Раз темно, значит, можно прогуляться? Так? В темноте тебе за меня не стыдно?

– Я об этом и не думала! – протестует Ингрид. – Может, и так.

Он пожимает плечами.

– Ну что ж, придется вести ночной образ жизни. Вроде крота, который, пока светло, не смеет носа высунуть из норы. Бояться света, как совы и змеи...

– Зачем ты так! – Ей с трудом дается веселый тон. – Ведь я не сова. Идем же...

Он встает. Мгновение колеблется, потом направляется в переднюю.

– Знаешь что, – говорит он, – я пойду без тебя. Мне хочется побыть одному.

Он видит, что его слова больно задели ее. Этого он не хотел. Голос его звучит теплее, он пробует оправдаться: