Цвет моего забвения - [25]

— Шавку?! — вскрикиваю я. Удушье взбирается по шее.

— Собаку. Щённую суку. Мы приманили её едой, а потом парни связали её проволокой. Скрутили лапы и натянули между деревьев. У одного из моих друзей был складной нож. Мы резали ей кожу, засыпали в раны землю, вытаскивали кишки наживую и ломали кости, лишь для того, чтобы посмотреть, как долго она протянет.

— Это… Боже! Как отвратительно! — я едва сдерживаю ярость. Слёзы щекочут уголки глаз и готовы побежать по щекам. Я действительно не знаю своего мужа. — Прошу, скажи, что ты не принимал в этом участия!

— Если я скажу, что лишь наблюдал и хотел дёрнуть оттуда, это будет неправдой, — замечает Терри. — Я принимал в этом участие наравне с остальными. Меня вела не ярость, не удовлетворение, получаемое от чужих мучений, а чистое любопытство. Может, хотя бы от этого тебе станет легче. В тот же вечер, дома, мне сделалось плохо. Я обнимал унитаз, а родители не понимали, что со мной творится. Долгие годы после этого мне снилась эта собака. Её взгляд. И щенки, которых она оставила. Ты не поверишь, Аресса, но собаки умеют плакать. Я сам видел.

— Замолчи! — затыкаю уши руками и мотаю головой. Новая правда застревает булыжником под рёбрами. Но самое ужасное, что даже после этого я продолжаю его любить. Даже если бы он уничтожил целый взвод бродячих собак с особой жестокостью, я любила бы его всеми фибрами души, и ничто не изменило бы этого! — Умоляю, замолчи!

— С тех пор я поклялся себе, что не причиню вред ни одному живому существу, — Терри серьёзно смотрит на меня. Его глаза блестят. — Даже косвенно. Поэтому я живу так, как живу. Это мой долг перед миром, которому я навредил. Когда я вижу кусок мяса в тарелке другого человека, в памяти всплывают лица школьных товарищей, и та злость, что я чувствую по отношению к ним и себе самому. Я раскаялся, Аресса, но никогда не прощу себя. В некоторых случаях недостаточно просто признать, что поступил неправильно.

— Ты наказываешь себя так?

— Да, Аресса. Самобичевание стало моей навязчивой идеей. Прости, что втянул тебя в это. Но я слишком любил тебя, чтобы не забрать с собой, в свой мир.

Подпалины ночи окрашивают небо. Зелень под ногами становится тёмно-синей. Я плачу. Терри плачет. Этим вечером мы словно ходим кругами в разных направлениях: то расходясь в пространстве, то сталкиваясь лбами. Но, вопреки здравому смыслу, я чувствую, что люблю его ещё сильнее.

В нашей общине несколько семей, но я предпочитаю не сталкиваться с новыми знакомыми. Если Терри действительно кажется искренним гуманистом, преследующим свои взгляды от чистого сердца, то эти мужчины и женщины — настоящими фанатиками с неуёмной гордыней. У Мозгачёвых — наших соседей — семеро детей, от мала до велика. Ни один из них не ходит в школу. Трёх младших, большенькому из которых перевалило за пять, мать Алиса кормит только грудью, превратившейся от большого опыта в две свисающие до пупка тряпочки. Малыши напоминают узников концлагерей времён Великой Отечественной Войны: большая голова и полоски рёбер, между которыми проваливается кожа.

Каждый раз, когда Мозгачёвы приближаются к нашему дому, я стараюсь уйти в сад и спрятаться среди деревьев и кустов смородины. Иногда мне это даже удаётся. Но в октябре, когда жёлтые листья сгнили, ударили холода, а я поняла, что жду ребёнка, наши встречи становятся чаще. Естественно, о посещении гинеколога в нашей общине нет и речи. Когда я пытаюсь заикнуться об этом, меня накрывают многоголосые обвинения во всех смертных грехах. В живодёрстве и в развязывании ядерной войны — в том числе. Даже когда к апрелю мои ноги превращаются в налитые синевой кадушки, живот налезает на нос, а голова начинает болеть при каждом движении, мне не разрешают выехать в город к врачу. Мне находят духовную акушерку — решено, что роды у меня будет принимать Алиса. И это не радует. Я сомневаюсь в медицинских знаниях женщины, некогда недоучившейся на юриста. Более того: глядя на неё, я совершенно не хочу кормить ребёнка грудью. Естественный процесс в Алисином беззастенчивом и повсеместном исполнении с двумя детьми одновременно, кажется актом, подобным публичному посещению туалета.

Но есть причина, по которой я не протестую. Её имя — Терри, и мне мало его улыбки. Мне нужно, чтобы он понимал: мы сделали этот шаг, тяжёлый и важный для нас обоих, не зря. А ещё — чтобы он верил в наше общее будущее. В свои крылья, которыми я однажды его наделила: осязаемые, а не вымышленные. И чтобы он перестал, наконец, наказывать себя.

Каждый день я наблюдаю за тем, как преображаются его работы. Всё чаще на фотографиях вместо опостылых людских силуэтов — лики природы. Горящие на солнце колосья, пронзительно-чистый дождь, отхлёстывающий мелодии по крышам, прогретая черепица с лёгким налётом мха. И птицы. Клины, плывущие на юг в мареве закатного неба. Люди на снимках тоже встречаются, но другие: с чистым взглядом, морщинками в уголках глаз и свободным ветром в волосах. Женщины с косами, в длинных юбках. Их глаза сияют, как звёзды над нашей крышей. Мальчик, грызущий баранку с таким аппетитом, что хочется безбожно отобрать лакомство и впиться губами в свежее тесто. Мужчины с вёдрами и кристальная вода, переливающаяся через обод. Я ощущаю эту живую энергетику кончиками пальцев и успокаиваюсь: Терри счастлив здесь, в золотых объятиях полей. Он никогда не променяет это звенящее голубое небо на грязный холщовый лоскут, что висит над городом. Для него нет ничего дороже нашего будущего на этой земле. А потому и я оставляю позади негодование и извлекаю плюсы из сложившейся ситуации. Их немало.