Цвет черёмухи - [4]

В этом году соловьев не было. Сомов спросил у тетки, давно ли они прилетали. Она сказала, что лет восемь не слышно.

К обеду мастерская была готова. Полы выскоблены, стены промыты. Сомов поставил в комнату несколько лавок, приволок из сарая длинный струганый стол, очистил его наждачной бумагой. Лукерья повесила на окна домотканые, белые занавески, отворила настежь окна, чтобы поскорее просохли полы и стены. Сомов наломал черёмухи и поставил её в стеклянную банку. Когда тётка ушла, Сомов прилёг на кровать. Ветерок шевелил льняные занавески, что-то шептала берёза, шевеля своими длинными косами, которые едва не касались земли. Во всём чувствовался удивительный покой. Прикрыв глаза, Сомов задремал.

Проснулся он, услышав мужской голос.

— Проходи, проходи, там он, у себя, — ответила кому-то тётка.

Он поднялся с кровати, заправил рубашку. В комнату вошёл невысокий, в светлых брюках и тенниске молодой человек. Голова его была круглой, крепкой, нос курносый и мясистый. Войдя, он широко улыбнулся и, вытянув вперёд руку, двинулся к Сомову.

— Добро пожаловать! — Сомов протянул ему руку, и незнакомец сжал её в своей сильной ладони.

— Валентин Сидорович Усольцев, директор местной школы. О вас знаю много, читаю. Вырезал несколько иллюстраций из журналов. — Усольцев поддернул брюки, которые были ему велики, и оглядел комнату. — Со вкусом! Хорошо! Надолго вы к нам?

Сомов снисходительно улыбнулся:

— А я не к вам, я к себе приехал.

— Это здорово! А я нездешний, я со Шмурово. Не знаете?

Сомов признался, что не знает.

— Это километров шестьдесят, не больше. Сюда после института приехал. У меня жена педагог начальных классов, — а я — русский и литература! Гуманитарий! — Усольцев крепко уселся на лавку, ещё раз покрутил головой. — Приятно, когда вот так приезжает знаменитость. Что ни говори, нам культуры не хватает! Я хотел и жену привести для знакомства, но решил, что лучше попозже. Я, собственно, что? Собственно, у нас есть как бы кружок свой. Моя семья, врач Пётр Сергеевич Цыпин с женой, агроном Клавдий Семёнович. Есть ещё завклубом, но он с перебором. Пьёт. У вас в Москве пьют?

Сомов ответил, что не знает, может, и пьют.

— А у нас пьют! Решительно и поголовно! Как с этим бороться?! Все оттого, что культуры не хватает! Я уже пять лет живу в Вельском, и все время пьют! Я, собственно, зачем к вам? Как вы насчёт того, чтобы к вечеру к нам? Охота поговорить! Жена утку зарубила, то-сё, ещё грибочки остались. Сразу сообщаю, что будет только интеллигенция!

Сомов согласился, и обрадованный Усольцев долго тряс ему руку. Уходя, уже на пороге, он сказал:

— Если председатель явится вас звать, вы скажите, что идёте к Усольцеву. Я с ним, понимаете, в контрах. Прижмите его, пусть почувствует силу интеллигенции. А то, знаете, собственно, распустился!

— А что такое? — поинтересовался Сомов.

— Да так… На зиму дров не дал!

Когда Усольцев уходил, Сомов увидел, что брюки у него сзади заштопаны, причём так неумело, что было ясно: сам трудился.

Вскоре Лукерья позвала обедать. Сама она ела мало, всё больше глядела, как ест Сомов.

— А и где ж теперь-то твоя жена? — спросила вдруг Лукерья.

— В Париже. Во Франции.

— А это где же?

— Далеко, тётя…

— Ты, поди, тоскуешь?

— Нет. Скорее наоборот. Хотя бывает, что и тоскую.

— Тоскуешь, милок… — Лукерья вздохнула. — Тута с собакой поживёшь, и ту жалко, а человека?.. А ты, Егорушка, погуляй. Вон к учителю сходи. Он сурьёзный. Маленько глупенький, правда.

— Почему же он глупенький? — рассмеялся Сомов.

— Вижу. Хоть и учился, а своего ума нету. Свой-то ум, Егорушка, он заметный. Он и по лицу след оставит. А который от книг, так тот ум на языке. Сколь знает, столь расскажет, боле и сказать нечего!

Сомов слушал Лукерью и думал — отчего это он раньше не приехал сюда? Зачем он потратил столько лет жизни на пустых, именно книжных людей?

— Ну да ты всё одно иди. Какой-никакой человек, а всё одно чей-то в нём есть. Чей-то болит, на чей-то жалуется. А ты чужую беду в сердце прими, тебе и своя беда радостью покажется.

— Тётя Лукерья, а что Надя? Что она?

— Так нынче с утра не видно было. А то она как утро, так уж сидит. А то физкультурничает по двору. Я уж собралась наведывать, да может, ты сходишь? Сходи, милый. Девушка молоденькая, а при такой болезни ей край надо людей видеть. А то бы и поухаживал за ней. Господь тебе таланту прибавит!

Сомов засмеялся и, не удержавшись, обнял Лукерью:

— Тётя, милая ты моя тётя! До чего же ты прелесть! — Он поцеловал её в морщинистую щёку.

Лукерья вытерла кончиком фартука набежавшую слезу:

— Нету у меня никого, кроме тебя! Светик ты мой лазоревый!

XXX

История Марьи Касьяновны Истоминой была простой. Муж её, Иван Истомин, в сорок первом был взят на фронт. Тётка Лукерья рассказывала, что пошёл он вместе с Петром Сомовым, отцом Егора. Провожала их Марья до райцентра. Ехали на телегах часов шесть да сутки стояли на вокзале. По рассказам Лукерьи, Иван Истомин был на редкость красивым мужиком. Когда эшелон отправили, Марья вернулась в село и стала дожидаться мужа. От него рос у неё сын Сергей. Прошёл год, и из сорока ушедших мужиков в живых осталось только семь. Погиб и Иван. С тех пор Марья не снимала траура. Вернувшийся с фронта Пётр Сомов ухаживал за Марьей, да всё напрасно. Тогда он женился на другой, родился Егор. И жена Петра, Настя, зная о любви его к Марье, увезла мужа в город.