Curriculum vitae - [13]
— Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, — Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, — а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки шли на пулеметы. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…
— Выжил? — коротко спросил Григорий.
— Да! — тряхнула головой Инга, — его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу, где. Тут недалеко…
Григорий шёл, не торопясь, за юркой девчонкой, любовался ее легкой, спортивной фигурой. Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами… Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… «Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!» — усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.
— Вот здесь это случилось, — Инга стояла на ровной и длинной гряде, явно искусственного происхождения. — Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, — она вытянулась на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, — била немецкая артиллерия, а отсюда, — тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, — стреляли немецкие пулеметы…
Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьезнела.
— Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла…. Тогда прадеда ранили, а оба его брата — погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемета…
— А почему тут не видно старых окопов?
— Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами — получилась настоящая крепостная стена, кое-где еще видны её остатки…
— А почему не пришла помощь?
Инга посуровела.
— Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы! — последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик, сжались в узкую струнку пухлые губки, сузились до щёлочек зеленые глазищи, а все лицо стало угловатым и мраморно-белым.
— Сибиряки испугались? — поперхнулся от удивления Григорий, — что-то не верится…
— А что тут удивительного? — аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. — Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…
— Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?
— Ты? Ты же из Москвы!
— Да. Но оба мои деда — из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.
Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь.
Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали в то время, как латыши — будущие преторианцы революции — тысячами гибли за веру, царя и Отечество. «Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться,» — думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению де жа вю.
— Vectētiņš! Vectēvs atbrauca! (Дедушка! Дед приехал!) — радостно вопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто сошедшего с книжек Жюля Верна — загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.
— Viss, viss! Nožņaugsi! Cik stipra kļuvusi! Davai — sauc Aivaru, vajag izkraut mašīnu! (Всё-Всё! Задушишь! Сильная какая стала! Давай — зови Айвара, машину разгрузить надо!)
— Aivars Rīgā, - неохотно расцепляя объятия, вздохнула Инга и в присутствии подошедшего Распутина перешла на русский. — Вот, познакомься. Это Григорий. Учится с Айваром на одном курсе. Тоже будет военным врачом.
— Курсант, стало быть? — протягивая руку для пожатия и пристально глядя в глаза Распутину снизу вверх, медленно проговорил рыбак на хорошем русском. Его профессию выдавала тельняшка и невыветриваемый запах рыбы и водорослей. — Ого! Рука крепкая! Как, товарищ военврач, поможешь рыбу с прицепа скинуть? Машину отпускать надо.
Распутин с энтузиазмом кивнул, радуясь возможности заняться чем-то полезным вместо обмена дежурными любезностями. Дед Инги удовлетворенно хмыкнул, скинул ветровку, оставшись в одной тельняшке, и сдернул брезент с двух пузатых дубовых бочек не меньше ста литров каждая.
